— Катя!

В бледноголубой кофточке с синим галстуком, с непокрытой головою стояла она перед ним. У нее был такой неприступный вид, что Романцов растерялся.

— Я зашла узнать о состоянии вашего носа, — отчеканила она. — А вы, наверное, подумали бог знает что? С радостью вижу, что опухоль опала! Ну, вам пора на дежурство, мне — на трамвай!

Романцов даже не смог сказать: «Простите меня». Он умоляюще смотрел на Катю, что-то бормотал, неловко одергивая гимнастерку.

И все переменилось. Внезапно покраснев. Катя быстро взглянула на асфальт, потом на Романцова, потом, снова на тротуар и, горько усмехнувшись, сказала:

— А ведь все могло быть по-другому! Совсем по-другому!..

— Катя! Если можно, не уходите, — прошептал он. — Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить! — Он хотел сказать, что тогда ночью его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого наивно повторил: — Не уходите!..

И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слёзы.

Стараясь не смотреть на него и как-то странно подняв левую руку, Катя сказала:

— Ладно… Забудем об этом… Ну, я на трамвай! Вам ведь в караул! Может быть, придете в воскресенье…

— Я попрошу лейтенанта! — с отчаянием выпалил Романцов. — Ей-богу, он разрешит мне уйти! До ужина!..

Лейтенант разрешил.

Они пошли не к Неве, где, по мнению Романцова, Кате было бы холодно от ветра, а в сквер. Разумеется, никакого ветра не было. На набережной гуляли курсанты, а Романцов почему-то не хотел, чтобы они увидели Катю. Заборы вокруг сквера были сломаны на дрова еще в голодную зиму. Дорожки заросли травой. Кусты росли прямо из клумб, вкривь и вкось: садовника здесь не бывало уже два года. Но, может быть, так хорошо я было в сквере лишь оттого, что деревья, кусты, трава, цветы буйствовали без присмотра, своевольничали, наслаждаясь своею силой и свежестью.

— У нас сегодня выходной! Курсанты ушли в город, — для чего-то сообщил Романцов.

— Мне бы только не опоздать на последний трамвай, — думая о чем-то ином, сказала Катя.

— А если обстрел? — тревожно спросил Романцов.

— Пешком дойду! Садитесь сюда…

Натянув на круглые колени юбку, Катя прислонилась к стволу тополя, покойно положила руки на траву, на горячую от дневного зноя землю.

Все в ней было чудесным: и нежноголубая кофточка с короткими рукавами, и сильные, крепкие, розовеющие сквозь ткань плечи, и улыбка, свидетельствовавшая о правдивости характера.

Катя и Романцов разговорились не сразу. Они говорили о разных, то серьезных, то незначительных, вещах. И хотя оба они ни единым словом не обмолвились о том, что случилось неделю назад, Романцов говорил лишь об одном я желал одного: убедить Катю, что больше этого не повторится.

Недостроенные дома Охтенского жилмассива стояли вокруг сквера, как башни древнего города. Чудом уцелевшее окно в пятом этаже отражало в стекле последние лучи заходящего солнца. Выше этого окна, ниже и по бокам зияли черные впадины.

Катя задумчиво следила взглядом за бабочкой, порхавшей с цветка на цветок.

— Вам скучно? — испугался Романцов.

— Я думаю… иногда встретишься с человеком: весело, смеешься, а дома, на утро, и вспомнить нечего. Пустяки какие-то… Надо говорить о самом важном для себя! Самое благородное в человеке — щедрость ума! Мой отец умел так говорить со мною. Как бы думал вслух!

— А кто ваш отец, Катя?

Ее отец — военный врач — был где-то на юге. Уже третий месяц Катя не получала писем. А мама и тетя Саня умерли в голодную зиму. Она тоже едва не умерла, она лежала в беспамятстве, когда унесли маму и тетю, и Катя не знает, где они похоронены. Брат Алешка, малыш, — эвакуирован с детским домом. Катя жила одна, училась на втором курсе Медицинского института, весною работала на торфоразработках.

«И у нее горе» — подумал Романцов. Словно летучая тень, всплыл пред ним образ Нины. Разве он виноват перед нею? Бессердечно было бы сравнивать ее с Катей. Жизнь звала к себе Романцова. «Будь благословенна любовь на земле», — прошептал он слова, прочитанные в какой-то книге.

— Я на войне понял, что не всякая смерть страшна, — сказал Романцов. — Ужасно умереть бессмысленно, утонуть в реке или задохнуться ночью от угара.

— Вы были в Крыму? В Херсонесе я видела древние греческие могилы. На каменных плитах два слова: «Прохожий, радуйся».

— Чему?

— Ну, как вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Как замечательно, не правда ли?

Теперь он мог говорить с нею о самом сокровенном, самом волнующем. Он рассказал Кате о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, о Тимуре Баймагомбетове.

— Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потапыча!

Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:

— Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…

Она долго молчала, и Романцов не решался заговорить с нею.

— Катя! — наконец сказал он робко и тихо. — А если бы мы с вами стали дружить?

Губы Кати страдальчески дрогнули.

— Но если… — запнулся Романцов. — Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…

Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами.

— О, господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него — этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…

Они долго гуляли по проспекту.

Романцов рассказал ей о том, как к нему приезжал в гости капитан Шостак, как они ходили в Большой драматический театр…

Катя просила Романцова не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.

Дребезжащий, высекающий из проводов зеленые искры, трамвай неуклюже вполз на Охтенский мост, увозя Катю.

…На лестнице, где разрешалось курить, Романцова поджидал Шерешевский. Грызя мундштук трубки, он проворчал:

— Влюбился! По глазам вижу.

— Если бы ты знал, Шерешевский!..

— Вот именно, если бы знал! — фыркнул Шерешевский. — Да, любовь — птичка неземная! Если тебя не убьют или не оторвут тебе некоторые необходимые части тела, — после войны ты вернешься в Ленинград! К тому времени сия чистая девушка поспит с каким-нибудь интендантом, сделает аборт…

Он не договорил. Сильным ударом в висок Романцов, опрокинул его на пол.

— Дрянь! — сказал он тихо.

Романцов наотрез отказался объяснить дежурному офицеру, почему он ударил Шерешевского. Неминуемо он получил бы десять суток ареста, но полковник видел из окна Катю, идущую с Романцовым.

Он только спросил Романцова:

— Он ее обидел?

Романцов молча кивнул головою.

Комсомольское бюро поручило Романцову сделать на собрании доклад — «Что такое храбрость?» Прочитав несколько брошюрок и газетных статей, он понял, что этого для доклада мало. Ему разрешили через день ездить заниматься в Публичную библиотеку.

Летом сорок третьего года большой читальный зал Публичной библиотеки, выходящий окнами на Александрийский театр и сквер с памятником Екатерине Второй, был закрыт. Окна с выбитыми стеклами были заколочены фанерой, заложены мешками с землей.

Читальный зал помещался в маленькой комнате на третьем этаже, и входить надо было с Садовой. Романцов сдал в прихожей пилотку и полевую сумку закутанной в шаль старушке. Седобородый пожилой человек, налегая грудью на стол, быстро писал. Две девушки шопотом читали учебник химии. На них были длинные брюки и зеленые куртки. Романцов рассеянно взглянул на них. Решительно — Катя была лучше всех девушек.

Он прилежно занимался до восьми вечера. Пожалуй, он мог бы работать еще час. Но его потянуло к Кате, и он не смог совладать с этим стремлением.

Дверь Романцову открыла высокая, ширококостая девушка. На щеках и на лбу у нее были огромные багровые пятна. Она была такая страшная, что Романцов невольно отшатнулся.