Представители баварской администрации отмечали в своих ежемесячных отчетах, что «все соотечественники, даже те, кто еще держится в стороне», встретили речь Гитлера «с большим одобрением». И это не являлось чем-то особенным: не только геббельсовская пресса, но и люди были полны «восхищения и благодарности», «глубокого уважения», «симпатии» и «доверия к фюреру», который «желает для своего народа только самого лучшего». Критические голоса были редки, а если и раздавались, как, например, в Кемптене, то не в адрес фюрера: «Подавление мятежа Рёма подействовало как освежающая гроза. Народ с облегчением вздохнул после тяжкого кошмара… Однако на широкие круги населения сильно подействовал расстрел лиц, абсолютно непричастных к мятежу Рёма. Люди понимают, что речь идет об эксцессах, происходивших без ведома и против воли фюрера и других авторитетных лиц. Тем не менее есть угроза, что подобные злоупотребления могут повториться и в других случаях, и тогда жизнь любого беспартийного окажется в опасности»[38].
Поскольку общественность так ничего и не узнала о коварно подстроенных убийствах, вряд ли стоило ждать чего-то большего, чем подобная робкая критика. Подробности совершенных преступлений практически не выходили за пределы той или иной местности; даже публикация извещений о смерти жертв 30 июня была запрещена. Борьба их родственников за пенсионное обеспечение и выплату страховки (щекотливая проблема, особенно в случае Грегора Штрассера, по официальной версии, покончившего жизнь «самоубийством») протекала за кулисами в виде «маленькой войны» между гестапо, СС и государственной бюрократией[39]. Ни от католической, ни от протестантской церкви, ни от рейхсвера не последовало никаких протестов, хотя бы по поводу убийства «своих» людей. На этом фоне вдвойне примечательны отдельные упоминания о «беспокойстве вследствие расстрела доктора Клаузенера», о котором телеграфировал в Берлин глава администрации католического Мюнстерланда[40].
Рейхсвер наслаждался своим, как ему казалось, беспредельным триумфом. Военные с пугающим упорством не желали замечать, что, не только примирившись с силовыми методами национал-социалистического руководства, но и содействуя им, они в перспективе ослабляют сами себя. «Было неминуемо необходимо наряду с ударом по мятежникам из СА нанести удар по тем кругам, которые сегодня принято называть “реакционными”. Этот “выпад вправо” был нужен и в интересах вооруженных сил. По воле этих кругов мы оказались в чужом лагере. С наибольшей силой удар обрушился на Шлейхера и его окружение. Он настиг одну жертву и в окружении Папена (фон Бозе)». Министр рейхсвера, говоря так со своими командующими 5 июля 1934 г., вряд ли мог выразиться яснее. Бломберг был в восторге: «Акция очищения далеко не закончена. Фюрер е железной волей и беспощадностью будет продолжать процесс оздоровления. Он борется против коррупции, против извращенной морали, преступного честолюбия, за государство и народ. Вооруженные силы для фюрера — самое наглядное выражение государства. Он в немалой степени действовал в его интересах, и наш долг — отблагодарить его за это как можно большей преданностью и самоотверженностью»[41].
Риторика по поводу «очищения» на долгое время стала испытанным способом аргументации для всех, кто вызывался заполнить вакуум власти, образовавшийся после разгрома СА. При этом критика отнюдь не ограничивалась штурмовыми отрядами. В конце августа 1934 г. Геринг направил «партийному министру» Гессу сводку наблюдающихся недостатков на 90 страницах, составленную по отчетам глав прусских провинций. Он считал настоятельно необходимой задачей «освобождение партийного аппарата от элементов, которыми по праву возмущается народ»: ведь уже «в широких кругах народа возникает опасение, что после акции 30 июня все в основном останется по-старому»[42]. Нечто похожее утверждал и Гиммлер, который на одном собрании — как раз в области, подведомственной обергруппенфюреру СС Войршу, в Бреслау — объявил, «что 1935 год также должен стать годом чистки движения и государства». Эсэсовцам при этом, как и в «те два страшных дня» летом, выпадет «самая тяжелая задача» — «по поручению фюрера произвести эту ампутацию» и «самим до конца оставаться чистыми» (невозможно не заметить параллель с пресловутой речью Гиммлера в октябре 1943 г. в Познани)[43].
В конечном счете от изменений во властной структуре, вызванных событиями 30 июня, кроме Гитлера выиграли только Гиммлер и Гейдрих. Были устранены последние серьезные препятствия на пути к «государству СС». 20 июля 1934 г. отряды СС, формально до сих пор входившие в состав СА, стали самостоятельными, их «рейхсфюрер» отныне подчинялся «лично и непосредственно» Гитлеру. Не случайно «Нойе цюрхер цайтунг» предпослала рассказу «знатока обстановки» о подоплеке происходящего следующие строки: «События 30 июня показали, что черные “охранные отряды” — безжалостно действующий инструмент национал-социалистической диктатуры. Значение СС и их рейхсфюрера Гиммлера трудно переоценить»[44].
В то время как за рубежом кровавая баня, устроенная по распоряжению германского рейхсканцлера, вызвала возмущение, немецкое буржуазное общество (чей политико-культурный спектр сократился после 1933 г.) не пожелало в принципе отвергнуть методы организованного гангстерства как средство политики, тем самым окончательно лишив себя возможности выступать с нравственной критикой. Оно продемонстрировало свое согласие с установлением абсолютной власти фюрера, при которой от воли последнего зависело всё: право, закон, мораль, само государство. Преподаватель государственного права Карл Шмитт в своей статье «Фюрер защищает право» подвел «научный» фундамент под такое отречение от всех традиций современной правовой и конституционной государственности: «Истинный фюрер — всегда судья. Судейство вытекает из фюрерства… По правде говоря, действия фюрера были осуществлением подлинной юрисдикции. Они не подчиняются правосудию, но сами есть высшее правосудие»[45].
Быстрее, чем предполагалось, уже через месяц после убийств, в стены здания «государства фюрера» был положен последний недостающий камень: не дожидаясь смерти Гинденбурга, Гитлер вечером 1 августа 1934 г. добился принятия «Закона о главе Германского рейха», соединявшего посты рейхспрезидента и рейхсканцлера с того момента, как придет печальное известие из Нойдека. 2 августа Гинденбург скончался. В тот же день рейхсвер, верховным главнокомандующим которого до тех пор являлся генерал-фельдмаршал, присягнул «фюреру и рейхсканцлеру». Титул рейхспрезидента по воле Гитлера был «навсегда» упразднен[46].
За несколько недель Гитлеру удалось справиться со всеми протестами и упрочить свою власть до такой степени, какой никто и предположить не мог весной 1934 г. Любые действия режима против штурмовиков или консерваторов были тогда практически невозможны или, во всяком случае, чрезвычайно опасны для него самого. Зато теперь он уничтожил оба очага беспокойства одним ударом. К удовлетворению рейхсвера и буржуазии, по всей видимости, установилось новое, прочное равновесие — при никем более не оспариваемом главенстве «цезаря Гитлера»[47], как назвали его социал-демократы в своих сообщениях из Германии.
19 августа 1934 г. состоялось всенародное голосование, задним числом подтвердившее новый всемогущий статус Гитлера как главы государства, главы правительства, верховного вождя партии и верховного главнокомандующего. Его результаты (89,9 % голосов «за» при уровне явки 95,7 %) показывали, какой подъем вскоре ждет режим, окрыленный растущими внутри-11 внешнеполитическими успехами. В последующие годы интеграционная сила мифа о фюрере возросла до невероятной степени. Германия пошла за Гитлером.
