В тени «окончательного решения еврейского вопроса» разрабатывались дальнейшие планы, новое поколение национал-социалистических экспертов не собиралось вечно плестись в колее, проложенной «старыми борцами». Молодые технократы мысленно рисовали себе сформированный в соответствии с идеологической схемой, но при этом научно обоснованный послевоенный порядок, который будет намного «рациональнее» и эффективнее, чем гитлеровское государство «революционного» начального периода. Систему предстояло консолидировать на более высокой ступени, не в последнюю очередь с помощью утонченных технологий власти. Время, когда незрелые «застольные» идеи и личные мании Гитлера или Гиммлера определяли идеологию и политику, должно было остаться позади. В социально-политической сфере, в области экономической политики контуры этих планов уже отчетливо проявились; серьезность намерений их творцов проложить истинно национал-социалистический, «немецкий» путь между капитализмом и коммунизмом не подлежит сомнению.

Если придерживаться этой точки зрения — переходящей, правда, в историческую спекуляцию, — по-новому встает вопрос о системных возможностях национал-социализма и о том, насколько современным было «государство фюрера». Мы видим, что многие «своевременные» элементы его власти оказываются не просто неумышленными или даже дисфункциональными побочными эффектами реакционной и атавистической в своей основе политики, но предвестниками попытки завершить проект модернизации страны, создав специфический вариант «национального» порядка. Расизм являлся абсолютной ценностью в этом мертвом технократическом мире. Варварство рядилось в одежды современности.

Рудольф Хеберле, автор нижеследующих заметок, относящихся к первой половине 1934 г., с 1929 по 1938 г. был приват-доцентом в Институте мировой экономики Кильского университета, затем — профессором социологии в Университете штата Луизиана в Батон-Руже (США). Уже в 1934 г. Хеберле написал работу, до сих пор считающуюся образцовой, — «Сельское население и национал-социализм. Социологическое исследование воспитания политической воли в Шлезвиг-Гольштейне, 1918–1932», однако выйти в свет она смогла только в 1963 г. Наблюдения Хеберле за происходившими изменениями, в первую очередь в университетской среде, отличаются от других записок современников, вообще не слишком многочисленных, квалифицированным «социологическим взглядом». В кратком предисловии к первому изданию документа Хеберле писал: «Автор, естественно, выражается осторожно, порой двусмысленно. Он понимал, что подобные заметки могут оказаться опасными для него, попади они в руки гестапо. Нужно, однако, сказать сегодняшнему читателю, что через несколько месяцев такие мысли вообще не были бы перенесены на бумагу. Ведь любой сколько-нибудь объективный анализ пробуждал подозрения в антипартийных и антигосударственных настроениях».

Было бы очень интересно написать социологию и социальную психологию «немецкой» революции — имея в виду прежде всего процессы приспособления и перестройки бывших противников национал-социалистов. Одни, мыслящие честно, но не совсем ясно, совершенно сознательно пожертвовали интеллектом и, решительно отказавшись от прежней точки зрения, встали на сторону нового режима; они активно сотрудничают с ним, где только могут, и пытаются проникнуться духом национал-социализма. Вторую категорию составляют те, кто еще осенью 1932 г. чурался Гитлера, как нечистой силы, но после 5 марта или 1 мая эти люди утверждают, что в душе всегда ощущали себя национал-социалистами, просто недооценивали движение, а оно оказалось тем, к чему они всегда стремились. У одних это чистый самообман, у других — ложь, но для некоторых — истинная правда: они считали Гитлера вождем плебейской, полубольшевистской революции, которая, как они боялись, несла гибель буржуазному обществу, а теперь вдруг увидели, что Гитлер, напротив, означает сохранение этого буржуазного общества, что национал-социалисты «научились» разрушать отнюдь не всё. Эти обыватели: демократы, члены Народной партии и Центра — особенно восторгались, когда официально было объявлено об окончании революционного периода и начале эволюции.

Честные оппортунисты, открыто заявляющие, что с волками жить — по-волчьи выть, и не придумывающие себе никакой оправдательной идеологии, встречаются редко. Гораздо чаще — тихие оппозиционеры, уклоняющиеся от всяких общественных дел и лишь с глазу на глаз дающие себе волю. К ним относятся многие немецкие националы[220] и консерваторы.

Поскольку они вынуждены бездействовать, их оппозиция бесплодна. Кроме того, они в принципе настолько симпатизируют новому режиму, что ограничиваются критикой отдельных частностей и второстепенных явлений — «придираются». Особенно ругают далеко не лучшее качество homines novi[221], эгалитарные поползновения, подавление свободы слова и прочие подобные грехи с буржуазно-либеральной точки зрения.

Настоящую волю к сопротивлению, хотя бы в пассивной форме, кажется, проявил только рабочий класс. Тот, кому еще есть что терять, благодаря немедленно установленной всеобщей абсолютной экономической зависимости от политических властителей вынужден был смириться под угрозой голодной смерти.

Наиболее усердно доказывали свои национал-социалистические убеждения политически ангажированные «павшие на мартовских баррикадах»[222]; старые партийцы ко многим новым явлениям и мероприятиям относились гораздо критичнее и с теми, кто не изменил прежним взглядам, вели себя с большим вкусом и тактом.

Живой смысл символики, характерной для национал-социалистов, во многом помог выявить различный образ мыслей. Взять, к примеру, гитлеровское приветствие — я стал им пользоваться, только когда это приказали всем госслужащим, и часто наблюдал, что студенты — национал-социалисты со стажем, здороваясь со мной в институте, ограничивались кивком головы или поклоном, тогда как новоиспеченные наци неизменно кричали: «Хайль Гитлер!» Для людей с каким-никаким характером необходимость приноравливаться ко всем этим новым условностям означает непрерывную цепь унижений.

Прибавьте сюда унификацию самых разных организаций, от кружка по интересам до гимнастического общества, которая также часто принимала формы, глубоко оскорбительные для тех, кто ей подвергался. Почти везде людей, руководивших этими организациями много лет, очень часто весьма опытных и заслуженных, обойдя «следующее» поколение, заменили совсем молодыми и неопытными людьми, чье единственное достоинство — членство в партии.

Во многих случаях эти молодые люди, очень часто принадлежавшие к послевоенному поколению (родившиеся в 1900 г. и позже), оправдали поговорку: «Кому Бог даст чин, тому даст и ум». (Это, правда, не может компенсировать несправедливость и обиду, причиненную смещенным и обойденным, но тут можно сказать только одно: «C’est la guerre»[223].)

Верный политический инстинкт подсказал национал-социалистам, что политика — это борьба и во время революции противников не щадят. В результате, чтобы сломить всякое сопротивление, в ход пошли насилие, жестокость, концентрационные лагеря и просто запугивание. Национал-социалисты часто принимали в свои ряды людей, сомнительных с идейной точки зрения, но это их, как правило, не беспокоило, поскольку у них прекрасная система контроля над каждым партийцем или штурмовиком, так что именно эти элементы вряд ли могли на что-то рискнуть.

С другой стороны, они были в состоянии вознаграждать своих приверженцев: высокими постами в полиции, прочно захваченной СА и СС; привилегиями для партийцев при распределении рабочих мест в частных компаниях и чистке предприятий от «марксистов», которых заменяли национал-социалистами. Опасения за свою жизнь, поначалу владевшие противниками национал-социализма и парализовавшие их, по мере ослабления физического террора уступили место чувству беспомощности, постоянной настороженности, причем большую роль здесь играло недоверие к ближнему. Вполне конструктивные критические замечания часто завершались фразами: «Только на меня не ссылайтесь» или «Этого, собственно, нельзя говорить».