30 апреля 1945 г., через двенадцать с четвертью лет после своего вступления на пост рейхсканцлера, фюрер «Германского рейха и народа» положил конец своей агонии в бункере. Его самоубийство стало всего лишь материальным воплощением смерти, постигшей в эти мучительные недели миф о нем. Немцы покончили с Гитлером. Еще прежде, чем Третий рейх прекратил существование, нимб его фюрера обратился в ничто, из которого когда-то возник. Ничего не осталось от политической наглости, державшей в страхе и напряжении сначала Германию, а затем весь мир, — только нищета, разруха, миллион терзаний. Национал-социализм приказал долго жить.

Возникновение и конец Третьего рейха ставят перед немецкой историей тысячи вопросов, и заниматься этими вопросами еще долго будут не только историки. Но как раз чудовищная последняя глава гитлеровского владычества содержит в себе и ответы или, по крайней мере, некоторые ключи к ним. Богатую пишу для размышлений дает не столько последняя черта, которую с международно-правовой и военной точки зрения провел акт о безоговорочной капитуляции Германии 8 мая 1945 г., сколько внутреннее прощание немецкого общества с национал-социалистической эпохой в предшествующие дни и недели. Контраст между зримым хаосом разрухи и разгрома и безмолвным коллективным выходом из нацистского «народного сообщества», совершавшимся почти исключительно в головах людей, поразителен. Ни восстания недовольных, жертв издевательств и политических преследований, ни всеобщего возмущения, вызванного желанием положить конец бесперспективной войне, ни даже актов мести — только ожидание с чувством разочарования, пустоты и безмерной усталости.

Но это тихое ожидание конца говорило и о затаенном ощущении собственной причастности к происходящему. Не слишком ли долго немцы с восторгом и ликованием шли за фюрером? Разве лозунг «один народ, один рейх, один фюрер» не стал действительностью? Внезапно освободившись от двенадцатилетней идейно-политической ангажированности, оставшись без фюрера, многие задумались о собственном оппортунизме, о компромиссах с более или менее нечистой совестью и увидели, что «великая эпоха» не оставила их незапятнанными. Их молчание выражало не только безграничное разочарование и горечь; оно было также признаком стыда.

В фазе распада Третьего рейха лишний раз подтвердилась первостепенная роль Гитлера как харизматического носителя политической связующей силы. Как миф и медиум — не как жалкая человеческая личность — фюрер до самого конца представлял собой средоточие всей системы власти. Всё казалось его заслугой: подъем «движения», внутриполитические успехи, внешнеполитические триумфы — но главное, в связи со всем вышеперечисленным, — неизвестная дотоле способность интеграции масс. Он долго сохранял эту способность, превышавшую обычное искусство политика. Немцы почитали, превозносили, любили Гитлера. Подобно всякой религии, вера в Гитлера требовала постоянного подтверждения и обновления с помощью ритуалов и плебисцитов, но кроме того она с достаточно частой периодичностью нуждалась в конкретном политическом обосновании. После 1942 г., с тех пор как необходимые для этого успехи прекратились, миф о фюрере стал тускнеть. Геббельс, которому не оставалось ничего другого, как продолжать верить в своего фюрера, мог пламенной пропагандой замедлить процесс распада, но не остановить его. Во второй половине войны, когда работоспособность и выносливость людей подвергались все большим испытаниям, а поводы для политической уверенности появлялись все реже, началась денацификация немцев.

Режим реагировал на спад военных успехов и, следовательно, убывание своей гипнотической силы ужесточением репрессий. Однако даже во время разгула насилия и массового уничтожения людей (по мере возможности державшегося в секрете) на Востоке — главной арене войны мировоззрений и оккупационной политики, — террор против собственного населения не выходил за определенные рамки. Национал-социалистическое руководство по-прежнему больше рассчитывало не на принуждение, а на согласие и было чрезвычайно внимательно и восприимчиво к малейшим колебаниям «народного мнения», которые отслеживались самым тщательным образом. Оно отринуло всякую осторожность во внутренней политике только в последние месяцы войны.

Это наблюдение помогает при воссоздании подлинного исторического портрета национал-социалистической эпохи. Не следует забывать, что, несмотря на откровенно насильственный характер заключительной фазы существования режима, картина пережитого его подданными гораздо сложнее, и, не обратив на это самого серьезного внимания, нельзя ни понять, ни объяснить историю Третьего рейха. Последовательность событий 1933–1945 гг. вполне логична, однако не столь неизбежна, как заставляет предположить ее интерпретация, делающая акцент исключительно или главным образом на оргиях насилия и смерти, которые разыгрывались в самом конце. Такой подход, часто продиктованный «благими намерениями» морально-политического толка, не только является упрощенным и в результате деполитизирующим картину — он чреват опасностью самоуверенной безапелляционности. Конечно, есть достаточно оснований утверждать, что многое со всей очевидностью программировалось изначально и все остальные, кроме фюрера, имели чрезвычайно ограниченную свободу действий, но одна мысль, что Гитлер еще в 1938 г. мог пасть жертвой покушения[218], дает понять: обстоятельства совсем не обязательно должны были сложиться так, как сложились.

Отсюда возникает необходимость рассматривать политическую и социальную историю национал-социалистической эпохи дифференцированно и основывать критерии ее оценки не только на порочности нацистского мировоззрения и вытекающей из нее преступной практике. Главная черта повседневной жизни Третьего рейха — не антагонизм, а сосуществование соблазна и принуждения, совращения и насилия, призыва к интеграции и угрозы террора. Соответственно и поведение людей отличалось многоплановостью и неоднозначностью: одобрение политики режима и активная поддержка его мероприятий, например в сфере экономики, могли сочетаться с открытым неприятием определенных идеологических постулатов — и наоборот. В одних областях общество охотно шло навстречу режиму, в других — преимущественно противилось ему. Упрямство традиционалистов, поначалу не имевшее политической окраски, при известных обстоятельствах могло перерасти в политическое сопротивление. Люди одобряли либо считали само собой разумеющимися те или иные вещи в зависимости от менталитета, религиозных убеждений и социально-экономического контекста. Если человек становился противником режима, то чаще всего это объяснялось не идейными принципами, а практической политикой и тем, насколько лично его затронули какие-то конкретные меры властей. Эмпирически точное исследование политичес-'кого поведения населения опровергает навеянное теорией тоталитаризма представление о лишенном всех социальных и духовных связей, «атомизированном» и вследствие этого полностью покорном насильственной индоктринации индивиде. Некоторым образом ему противоречит даже факт частичного осуществления на практике нацистской идеи «народного сообщества».

Как ни мало может быть сомнений в тоталитарном характере национал-социалистического мировоззрения и в примате монополизированной национал-социалистами политики в конечном счете даже над экономикой — совершенно ясно, что реализации тоталитарных претензий власти во многих сферах общества был поставлен предел. Поэтому при попытке реалистически описать историческую действительность недостаточно изобразить только тоталитарные намерения режима, которые можно обнаружить повсюду, поскольку национал-социалистическая пропаганда заявляла о них во весь голос. Решающим является вопрос, в каких областях, в какой момент и в какой степени эти намерения могли реализоваться. Если смотреть на вещи под таким углом, взгляду откроются значительные ниши, уголки и свободные пространства, которые национал-социализм не сумел заполнить (или заполнил отнюдь не достаточно): прежде всего в массовой культуре, искусстве, религии, но также и во многих сферах технической цивилизации и повседневной жизни.