Подобные «лакуны» власти в значительной мере объясняются хаотичностью ее внутренних структур, составлявшей резкий — и подмеченный уже современниками — контраст с монолитностью фасада «государства фюрера», но во многих отношениях они были функциональны и даже, наверное, настоятельно необходимы. Ведь именно способность режима навсегда или на время смириться с фактической ограниченностью своей власти в отдельных областях гарантировала — в сочетании с мифом о фюрере и политическими успехами — его исключительную интегрирующую силу. В сравнении с теоретическим идеалом тоталитарного господства режим оказался весьма несовершенным и Гитлер мог показаться чуть ли не «слабым диктатором»[219], но с точки зрения результативности и эффективности власти всё совсем наоборот.

Превращение НСДАП в массовое движение нельзя объяснить только гениальной пропагандой и мировым экономическим кризисом, стремительный расцвет и широкое признание власти национал-социалистов тем более не связаны исключительно с виртуозным владением техникой тоталитарной манипуляции. Последняя несомненно играла особую роль, но самое главное — режиму, как прежде «движению», удалось убедительно выразить нужды и чаяния широких слоев общества, объявить их своим делом и хотя бы частично удовлетворить. В этом заключалась современность гитлеровского государства; отсюда проистекала его способность мобилизовать массы и добиваться их лояльности.

Сотни тысяч крестьян, рабочих, служащих после 1933 г. впервые почувствовали, что их понимают и с политической точки зрения воспринимают всерьез. Когда еще в немецкой истории народу так громогласно и демонстративно уделялось столько внимания и социальной заботы? Когда еще государство так широко определяло сферу политического и, следовательно, сферу своей ответственности за индивида? Когда еще отдельному человеку предлагалось столько внятных идентификационных символов и одновременно столько шансов участия? И наконец: разве не открылся перед ним путь к жизни в эмансипированном массовом обществе, в котором достижения значили больше, чем происхождение, а пугающая сложность индустриальной цивилизации компенсировалась твердым порядком, ясными образами врагов и простотой оценок?

Популизм национал-социалистического движения, незамысловатость его идей и харизма его фюрера оказывали интенсивное и широкое влияние на психологическую атмосферу в Третьем рейхе. Перманентная мобилизация, обращенная ко всем слоям общества, и подчеркнутый отказ от политической «нормальности» отвечали всеобщей жажде социальной интеграции. В результате получилось «общество в чрезвычайном состоянии». Ослабление прежних социально-нравственных ограничителей высвободило огромную общественную энергию, которая использовалась как в процессе социально-экономической модернизации, так и в идеологической работе.

Действительность Третьего рейха определялась нерасторжимой связью технической модернизации и реакционного мировоззрения. Обращенность в прошлое многих идеологических постулатов нисколько не мешала национал-социализму пользоваться всеми средствами современной техники и усиленно внедрять ее в жизнь. В сферах массовой коммуникации, транспорта, организации досуга, в системах образования и здравоохранения, в семейной сфере режим в 1930-е гг. инициировал процессы, которые, абстрагируясь от ценностных критериев, нельзя не рассматривать как модернизацию. Многие из его действий были идеологически мотивированы, однако их реальные последствия невозможно было ни однозначно просчитать заранее, ни свести к достижению какой-то одной поставленной цели. Это тем более верно в отношении военной фазы, когда предпринимались дополнительные модернизационные усилия и эгалитарные процессы в обществе в целом ускорились. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов элементы структурной модернизации, появившиеся благодаря военному поражению и, следовательно, тоже вызванные к жизни национал-социализмом, хотя он к этому вовсе не стремился: конец юнкерства и недемократических аграрных социальных структур на землях к востоку от Эльбы; сглаживание различий между регионами и землячествами в результате массового бегства и изгнания людей; «омоложение» промышленных объектов и городов вследствие бомбежек.

Конечно, национал-социализм не произвел коренного и всестороннего преобразования экономики и общества, что, по мнению строгих теоретиков, только и можно считать модернизацией; он во многом просто следовал тенденциям времени — Германия в 1933 г. уже была слишком «современной», а двенадцатилетний срок правления — слишком короток. Но верно и то, что Третий рейх оставил после себя Германию, сильно изменившуюся не только географически. Нет, революции не произошло, классовые структуры остались прежними. И все же национал-социалисты в самых разных аспектах свели к минимуму социально-психологическое значение классовых различий. Путем пропаганды «народного сообщества», стимулирования общественно-политической активности, повышения престижа «немецкого квалифицированного рабочего» — и в придачу безжалостной эксплуатации иностранных рабочих, принадлежавших к «низшим расам», — они изменили статусное сознание значительной части рабочих и представление всего немецкого общества о самом себе.

В начале традиционные политические и экономические элиты намеревались ликвидировать с помощью НСДАП рабочее движение, стабилизировать авторитарный режим и сместить баланс сил между трудом и капиталом в пользу последнего. В конце получилось секуляризованное, лишенное политических иллюзий и — как вскоре выяснилось — в значительной мере деидеологизированное общество с гораздо лучшими структурными предпосылками для демократического строительства, чем в 1918 г. С падением режима преступные идеологемы национал-социалистической политики, особенно антисемитизм, утратили легитимность, сохранив ее лишь в отдельных маргинальных группах, но при этом остались и вновь доказали свою практическую ценность в ходе восстановления экономики многие усвоенные в национал-социалистическую эпоху «привычки» и взгляды: ориентация на высшие достижения, исполнительность, самоотверженность, прагматизм, умение импровизировать, непритязательность, неприятие социального высокомерия и непрактичного сословного сознания.

Подобные «молодые» ценности индустриального общества лежали в основе деятельного менталитета технократической эпохи, без систематического воспитания которого вряд ли можно представить огромные военно-экономические и военные достижения Третьего рейха, так же как, впрочем, и его не имеющие исторических прецедентов преступления: чтобы совершить их, одной идейной решимости недостаточно. Режим сумел преобразовать освобожденную общественную энергию в том числе и в нравственную расторможенность, а заложенная в самой структуре системы на всех ее уровнях постоянная конкуренция за власть и влияние обостряла политическую радикализацию. Таким образом, речь шла не о внезапном рецидиве варварства: акции уничтожения во время войны являлись логическим продолжением стимулируемого технократами, идеологами и учеными процесса «обескультуривания», оказывавшего воздействие не только на непосредственных исполнителей этих акций.

Хотя национал-социалистическое мировоззрение отличалось особенным радикализмом, необходимо подчеркнуть, что причины и возможности последовательного разрушения гуманистических ценностей в конечном счете крылись — и по-прежнему кроются — в самой современной индустриальной цивилизации. Не случайно в идеологических представлениях национал-социалистов центральную роль играли элементы социал-дарвинистских и расистских теорий. Восприимчивость эклектичного мировоззрения к знаниям, полученным в таких пограничных областях современных естественнонаучных исследований, как евгеника и социальная биология, хорошо известна, как и способность научных знаний о расовых различиях превращаться в политический инструмент. Но на фоне чудовищной трансформации этих знаний в планомерное уничтожение миллионов «расово неполноценных» людей не так заметны идущие дальше и на свой лад вполне «реалистичные» интенции национал-социалистического общественного проекта.