Уже не первый день никто не осмеливается надеяться на победу. Все давно чувствуют, что были бы довольны, если бы мы не проиграли войну подчистую, а вышли из нее хоть в какой-то мере невредимыми.
Все население нашей страны до последних дней по-прежнему подавало пример ежедневного исполнения своих обязанностей и образцовой трудовой дисциплины. В городах, подвергшихся бомбовому террору, десятки тысяч человек выходят на работу, несмотря на то, что потеряли кров, несмотря на бессонные ночи и все препятствия, которые ставят перед ними военные будни, только чтобы не провалить задание, от исполнения которого может зависеть благополучный исход войны. Немецкий народ и особенно рабочие, все время войны трудившиеся на пределе физических сил, продемонстрировали преданность, терпение и самоотверженность, каких не знает ни один другой народ.
2. Никто больше не верит, что мы победим. Искра, сохранявшаяся до сих пор, вот-вот погаснет.
Если трактовать пораженчество поверхностно, как это до сих пор по большей части и делается, то, с тех пор как Советы перешли в наступление, оно стало в народе общим явлением. Никто не может себе представить, каким образом мы могли бы еще выиграть войну. Уже перед прорывом врага в Верхнерейнскую область все думали, что без территорий на Одере, без Верхнесилезского промышленного района и без Рурской области мы не сможем долго оказывать сопротивление. Каждый видит невероятный хаос на транспорте. Каждый чувствует, что тотальная война скоро кончится крахом под ударами вражеской авиации. Для сотен тысяч людей, включенных в трудовой процесс в последние месяцы, больше нет места на предприятиях и в конторах. Все больше фабрик, персонал которых знает, что его труд жизненно важен для армии, вынуждены останавливаться. Благодаря стремительно растущей безработице никто больше не гоняется за любой рабочей силой. Сотни тысяч иностранных рабочих, которые оказывали нам ценную помощь, становятся бесполезными едоками.
Никакое планирование не срабатывает. Беспрестанное импровизирование, кажется, больше не помогает. Все еще совершаются настоящие чудеса в латании дыр, но, едва заделывается одна дыра, появляются две-три новых. Если так будет продолжаться, каждому соотечественнику станет ясно как дважды два, что в один прекрасный день все рухнет. Распространяется страх, что мы дышим на ладан, что с нами уже по сути все кончено. Чего мы только не перенесли — потерю личного имущества, жилья, собственности, разрушение общественных зданий и памятников культуры. Но с потерей рабочих мест и повреждением важнейших объектов военной промышленности исчезает уже всякая надежда выстоять в военном отношении, добиться поворота к лучшему и, следовательно, вера в целесообразность дальнейших усилий и жертв.
В последние годы немецкий народ вынес на себе всё возможное. В эти дни он впервые показывает свою усталость и изнеможение. Каждый еще упирается, отказывается признать, что это конец. Остатки веры в чудо, которую с середины прошлого года сознательно подпитывала искусная пропаганда насчет нового оружия, держались до последних дней. В глубине души еще жила надежда, что мы более или менее стабилизируем фронт и сумеем добиться политического завершения войны. Никто не верит, что с нынешними нашими военными средствами и возможностями мы сможем не допустить катастрофы. Теплится последняя искра надежды на спасение извне, обыкновенную случайность, секретное оружие огромной мощи. Но и эта искра вот-вот погаснет.
Широкие массы простого населения дольше всего сопротивлялись ужасному чувству безнадежности. Убеждение, что война проиграна, появлялось у человека тем раньше, чем лучше он мог видеть вещи в их взаимосвязи. Это не повод для того, чтобы ругать «интеллектуалов». Интеллигенция в этой войне делала не меньше, чем рабочие военных заводов, буржуазия страдала от бомбового террора так же, как простые люди. Нельзя воспрепятствовать, а тем более запретить влиятельным чиновникам, руководителям предприятий, офицерам, партийным товарищам, занимающим высокие посты, и другим представителям правящего слоя (в самом широком смысле) размышлять о происходящем. У немецкого народа вообще нет такого таланта — ходить с шорами на глазах. Все те, кто не видит больше возможности благоприятного исхода войны, если не произойдет каких-то радикальных изменений, не заслуживают упрека в пораженчестве. Учитывая их собственный вклад в эту войну и по-прежнему беззаветное напряжение всех сил, они по праву будут оскорблены, если поставить их на одну доску с теми, кто подрывал немецкий внутренний фронт в 1914–1918 гг. Они просто не в состоянии поверить, что черное — это белое, и наоборот. Они верят в то, что видят своими глазами, что ежедневно познают на собственном опыте и в сравнении с другими сферами жизни, и не позволят силой помешать им абсолютно трезво (хотя до сих пор против воли и с последней надеждой, что в конечном счете это окажется не так) сделать из этого горькие выводы. Можно заткнуть им рот. Но от этого они не будут верить больше или меньше.
Из общей безнадежности положения каждый лично для себя делает самые разные выводы. Значительная часть народа привыкла жить одним днем. Люди пользуются любой возможностью получить удовольствие, какая подвернется. По какому-нибудь незначительному поводу выпивают последнюю бутылку, которую берегли, чтобы отпраздновать победу, конец затемнения, возвращение домой мужа и сына. Многие приучают себя к мысли о конце. Повсюду велик спрос на ад, пистолеты и прочие средства покончить с жизнью. Самоубийства от подлинного отчаяния перед лицом неизбежной катастрофы становятся обычным явлением. Бесконечные разговоры с родными, друзьями и знакомыми посвящены планам, как выжить при вражеской оккупации. Откладываются деньги на черный день, ведутся поиски места, куда бежать. Особенно стариков денно и нощно терзают тяжелые мысли и лишают сна заботы. Вещи, о которых несколько недель назад никто не дерзнул бы даже подумать, сегодня становятся предметом публичной дискуссии в транспорте, среди совершенно чужих людей.
3. Если мы проиграем войну, то, по общему убеждению, по своей вине, точнее по вине руководства, а не маленького человека.
У всего нашего народа нет никаких сомнений в том, что не нужно было позволять, чтобы негативное развитие военных действий привело к сегодняшнему положению. По общему мнению, вовсе не обязательно было доводить дело до того, что теперь мы наверняка проиграем войну, если что-то не изменится в последнюю минуту. Широкие массы предъявляют множество упреков, в основном продиктованных эмоциями, неопределенных и, конечно, во многом несправедливых, нашему военному руководству, прежде всего в отношении авиации, внешней политики и нашей политики на оккупированных территориях. Трудно, например, найти человека, который считал бы, что немецкая политика на оккупированных восточных территориях была верной. Каждый видит массу ошибок и просчетов.
Это, конечно, типично для немцев, что большинство народа как в тылу, так и на фронте в порыве самобичевания обнаруживает только ошибки и слабости, руководствуется идеальными критериями и выносит односторонние, слишком строгие суждения, лишенные правильной исторической перспективы. Трудно побудить соотечественников реалистично посмотреть на наших противников, понять, что противоположная ‘сторона тоже устала от войны или, к примеру, что англичане, прославившиеся своим умением обходиться с различными народами, сегодня сталкиваются в Европе с множеством нерешенных проблем. Насколько соотечественники справедливы или несправедливы в своей беспощадной самокритике, не имеет решающего значения. Важен тот факт, что сознание нашей собственной вины в военном поражении так широко распространено и сказывается на доверии к руководству.
При этом не менее общее явление — стремление широких слоев народа снять с себя вообще всякую вину за ход войны. Они ссылаются на то, что не они несли ответственность за ведение войны и политику. Они делали все, что после начала войны требовало от них руководство.
