…Самый трудный отрезок пути у нас еще впереди, но нет ничего хуже, чем отступить на полдороге. Пожалуйста, не забывайте, мы полагаемся на то, что вы выдержите все, не моргнув глазом, как готовы и мы сделать нашу часть дела, и не забывайте, что, когда вы все преодолеете, нас ждет очень горький конец. Мы надеемся, вы поймете, что мы готовы помочь вам выиграть войну и мир.

Пока 15 высокопоставленных господ в избранном кругу рассуждали о будущих мероприятиях, он в углу шептал секретарше ключевые слова для протокола — так описывал Адольф Эйхман свою роль на конференции в Ваннзее 20 января 1942 г. Референт Главного управления безопасности рейха по еврейскому вопросу занимался бюрократической подготовкой этой встречи. Когда конференция закончилась, он еще посидел за коньячком с Гейдрихом и шефом гестапо Генрихом Мюллером. Но при этом испытывал, заявил Эйхман на своем процессе в Иерусалиме, «удовлетворение сродни пилатовскому»: ведь «начальство» приказывало, а он только «повиновался». Приведенный ниже диалог представляет собой отрывок из протокола допроса перед процессом, на котором Эйхман разъяснял свои записи капитану полиции Авнеру «Лессу.

В декабре 1961 г. «кабинетный преступник», которого израильские спецслужбы разыскали в Аргентине и похитили, был приговорен к смерти за преступления против еврейского народа и спустя пол года казнен.

Л.: Здесь, на странице 7, Гейдрих говорит: «Под соответствующим руководством евреи в ходе окончательного решения должны находить надлежащее трудовое применение на Востоке. Работоспособных евреев, разделив по половому признаку, большими колоннами отведут в эти местности строить дороги, причем, несомненно, значительная часть подвергнется естественной убыли». Что здесь понимается под «естественной убылью»? […]

Э.: «Естественная убыль» всегда понималась у нас… Я это выражение позаимствовал, не сам придумал. «Естественная убыль» это… это… как бы сказать… это термин, введенный в оборот не полицией безопасности, специальный термин для обозначения естественной смерти. В Терезиенштадте, например, я тоже… э-э-э… употреблял эти слова, когда люди умирали естественной смертью и лечились у еврейских врачей и еврейские врачи констатировали смерть и все такое, — это была естественная убыль.

Л.: Хорошо, я только хотел бы уточнить: допустим, человека заставляют заниматься тяжелым физическим трудом, недостаточно кормят — он слабеет, и слабеет настолько, что у него случается паралич сердца!

Э.: Конечно, если так… соответствующие службы на Востоке наверняка рапортовали бы об этом как о «естественной убыли» и, разумеется, в Главном управлении безопасности рейха… это попало бы в графу естественной убыли… потому что так рапортовали. […]

Л.: Здесь, на странице 8 в 1-м абзаце, Гейдрих продолжает: «С оставшимся в итоге контингентом, поскольку речь идет, несомненно, о наиболее способной к сопротивлению его части, следует обойтись соответствующим образом, так как он представляет собой результат естественного отбора и, если отпустить его на свободу, можно было бы говорить о зародыше новой еврейской структуры». Что означает «следует обойтись соответствующим образом»?

Э.: Это… это… это всё Гиммлер… «естественный отбор» — это… это его… его конек — «естественный отбор»…

Л.: Да, но что значат вот эти слова?

Э.: Убить, убить конечно…

В последнем сохранившемся рапорте службы безопасности СС от конца марта 1945 г. дифференцированно, реалистически и с поразительной откровенностью анализируются настроение и положение населения. К досаде «секретаря» Гитлера, Мартина Бормана, который имел обыкновение бранить гонцов за плохие вести, ведомство Олендорфа не сделало ни малейшей попытки приукрасить безысходную ситуацию. Этот документ представляет собой не просто моментальный снимок происходящего — он рисует подробную картину ежедневной катастрофы, которая стала обычной на всей территории рейха накануне ее оккупации. Два последних пункта, указанные в кратком содержании рапорта («5. Фюрер для миллионов людей — последняя надежда и опора, но критика начинает задевать и фюрера, и доверие к нему с каждым днем все больше оказывается под вопросом. 6. Сомнение в целесообразности дальнейшей борьбы подтачивает готовность к бою, доверие соотечественников к самим себе и друг к другу»), не сохранились; в остальном он печатается здесь без сокращений.

Народ и руководство

Ход военных действий после прорыва Советов с Барановского плацдарма к Одеру день ото дня все сильнее удручает наш народ. Перед каждым человеком с тех пор во всей остроте встала проблема собственного выживания. Эта ситуация породила ряд вопросов, явлений и примеров поведения, которые подвергают отношение народа к руководству и народному сообществу предельному испытанию на прочность. При этом уже практически не существует различий между вермахтом и штатскими, партийными и беспартийными, теми, кто руководит, и теми, кем руководят, между простыми людьми и образованными кругами, между рабочими и буржуа, между городом и деревней, между населением на востоке и западе, севере и юге, между сторонниками и противниками национал-социализма, между соотечественниками, которые ходят в церковь, и соотечественниками, не принадлежащими к какой-либо конфессии.

Вырисовываются следующие основные факты.

/. Никто не хочет проиграть войну. Самое заветное желание у всех — чтобы мы ее выиграли.

С момента вторжения Советов каждый соотечественник понимает, что мы стоим на грани величайшей национальной катастрофы, которая будет иметь самые тяжелые последствия для каждой семьи и каждого отдельного человека. Весь народ без исключения полон тревоги, которая день ото дня гнетет его все сильнее. Вместе с эвакуированными и беженцами с Востока ужас войны пришел во все города и села сократившегося рейха. Воздушные налеты настолько нарушают мало-мальски нормальное течение жизни, что это ощущает каждый. Население тяжко страдает от бомбового террора. Связь между людьми разорвана. Десятки тысяч мужчин на фронте до сих пор не имеют известий о том, живы ли их родные, их жены и дети и где они. Не знают, не погибли ли они давно под бомбами, не расправились ли с ними Советы. Сотни тысяч женщин не получают известий от мужей и сыновей, находящихся где-то вдалеке, постоянно думают, что тех уже может не быть в живых. Родственники и семьи повсеместно стремятся сплотиться теснее; если на Германию обрушится самое страшное несчастье, люди, близкие друг другу, хотят встретить его вместе.

Тут и там делаются судорожные попытки успокоить себя тем, что в конечном счете, может быть, будет не так уж плохо. Нельзя же, в конце концов, истребить 80-миллионный народ до последнего мужчины, последней женщины и последнего ребенка. Вряд ли Советы, собственно, сделают что-то рабочим и крестьянам, поскольку те нужны каждому государству. На западе внимательно прислушиваются ко всему, что доносится из областей, оккупированных англичанами и американцами. Но за всеми утешительными речами, произносимыми вслух, стоит глубоко въевшийся в душу страх и желание, чтобы так далеко дело не зашло.

Впервые за время войны ощутимо встал продовольственный вопрос. Население не может больше наесться досыта тем, что у него есть. Картофеля и хлеба не хватает. Женщины в крупных городах с трудом достают еду для детей. В придачу ко всем бедам замаячил призрак голода.