На празднике в честь «союза верности» между «Стальным шлемом» и СА в конце сентября 1933 г. Гитлер говорил о заслугах не столько штурмовиков, сколько рейхсвера: «Мы все хорошо знаем, что, если бы армия в день революции не встала на нашу сторону, мы бы сегодня здесь не стояли». А отмечая Рождество «в кругу своих штурмовиков и эсэсовцев», фюрер, как сообщала газета «Фёлькишер беобахтер», нашел «серьезные слова… для своих старых соратников из СА и СС и призвал их ныне, так же как в первые годы борьбы, верно и непоколебимо стоять за ним»[21].

За несколько месяцев тон Гитлера в отношении партийной армии заметно изменился. Чувствовалось, что ему все сильнее досаждает вопрос, который возник сразу же после прихода национал-социалистов к власти: что делать с СА? В конце концов, речь шла о внутренней динамике «движения», которое его фюрер теперь собственноручно и убедительно должен был остановить. В противном случае он рисковал быть раздавленным альянсом враждебных ему сил. Ведь по мере того как в стране нарастало недовольство социально-экономической ситуацией и позиция рейхсвера внушала все меньше уверенности, учитывая неизменное упорство, с каким Рём цеплялся за свою идею создания милиции, сложился с трудом поддающийся оценке конгломерат политических противников. Даже от сторонних наблюдателей в Берлине не укрылось, насколько шатким стало положение Гитлера в июне 1934 г.: «Настроение в политических кругах таково, что все думают, сколько еще пробудет Гитлер у власти, какие у него остаются шансы. Режим перестал быть неприступной крепостью, над ним, кстати, уже не шутят так много — теперь люди всерьез задумываются о перспективах… Страх перед шпиками и шпионами стал меньше. В скором времени ожидают конца режима и его перехода в военную диктатуру, с Гитлером или без него»[22].

Католики-консерваторы, монархисты, идеологи «консервативной революции» и представители правых, с горечью смотревшие на обломки «рамок», в которые они хотели заключить Гитлера, снова поверили, что близится их час. Они воображали, что при дальнейшем обострении внутриполитической ситуации им удастся побудить рейхсвер вмешаться. Центром подобных замыслов стало ведомство вице-канцлера Папена[23].

Герберт фон Бозе, барон Вильгельм фон Кеттелер, Фридрих-Карл фон Савиньи, граф Ганс-Рейнгард фон Кагенек и Фриц-Гюнтер фон Чиршки-унд-Бёгендорф — младоконсерваторы, как они себя называли, все в возрасте от тридцати до сорока — занимались там делами «Имперского бюро жалоб». Заявления, жалобы, просьбы о защите от произвола национал-социалистов, поступавшие в ведомство Папена (в среде остэльбского юнкерства и католической буржуазии еще полностью сохранялась сеть неформальных связей), рисовали яркую картину политической ситуации. Под влиянием мюнхенского адвоката Эдгара-Юлиуса Юнга младоконсерваторы все больше склонялись к убеждению, что роковой процесс необходимо остановить. Группа, сплотившаяся вокруг Юнга, который после публикации своего антидемократического бестселлера «Господство неполноценных» в 1927 г. был возведен в ранг авторитетнейшего пророка «консервативной революции», а в 1932 г. стал спичрайтером Папена, оказалась в «авангарде консервативного сопротивления»[24] национал-социалистам.

Шансы правой оппозиции, правда, с самого начала расценивались невысоко, и не только потому, что гестапо Геринга, как правило, было хорошо информировано о деятельности «реакционеров». Главная слабость противников Гитлера, пожалуй, заключалась в эзотеричности их собственной «революционной» концепции будущего, мешавшей более широким кругам провести зримую, четкую грань между консерваторами и национал-социалистами. Однако, следуя их логике, это была не слабость, а закономерность: Юнг еще летом 1933 г. сформулировал «цель немецкой революции» как «деполитизацию масс, отстранение их от управления государством»[25]. «Народное движение» национал-социализма, казалось ему, делало ненужный и, по всей вероятности, вредный крюк на пути к «антидемократическому принципу власти» в желанном «Новом рейхе». Мало того, что разъяснить суть критики, носившей чрезвычайно элитарный и изощренный характер, было достаточно трудно (не говоря уже о том, чтобы вербовать сторонников), но и на самого Папена в случае серьезной необходимости не приходилось рассчитывать наверняка. Впрочем, в последнем вопросе Юнг, полагавший аристократизм «требованием духа», оставался реалистом. Он не строил иллюзий насчет характера вице-канцлера и, видимо, понимал, что отнюдь не все партнеры Гитлера по коалиции 1933 г. обманулись в своих расчетах, а значит, сплоченную оппозицию из них не сколотишь.

То же самое можно было сказать и о рейхсвере, которому в планах Юнга и его союзников отводилась центральная роль. По их мнению, неминуемое в самом скором времени открытое столкновение военных и штурмовиков должно было перерасти в государственный переворот, в результате которого, возможно, удалось бы восстановить монархию: они надеялись склонить в пользу такого решения старого «эрзац-кайзера» Гинденбурга.

Однако руководство рейхсвера — единственного еще остававшегося в наличии самостоятельного фактора власти помимо рейхспрезидента — не было заинтересовано в столь основательной перестройке государства. Министр рейхсвера Бломберг и особенно начальник его штаба генерал Вальтер фон Райхенау считали, что им выгоднее сотрудничать с Гитлером, который еще в конце февраля демонстративно обещал им поддержку и решительно отклонил идею Рёма насчет создания военизированной народной милиции. Генералы понимали, что Гитлеру для его завоевательных планов нужна современная военная машина, которую легко вооружить; Гитлеру же, со своей стороны, было ясно, с каким трудом пришлось бы подтягивать до такого уровня СА и сколько это заняло бы времени. Второй путь был более рискованным и для него самого — причем не только потому, что в таком случае он обязательно столкнулся бы с враждебностью рейхсвера. При усилении СА добиться внутриполитической консолидации было бы гораздо труднее. Тоталитарная эффективность, как понимал ее Гитлер, и абсолютизм фюрера остались бы под вопросом, и, вероятно, надолго. В этой связи не последнюю роль сыграл укоренившийся в среде штурмовиков аморфный антикапитализм. Не он служил главным поводом для претензий рейхсвера к СА, но офицеры могли только приветствовать устранение, наряду с военным соперничеством, общественно-политических притязаний «коричневорубашечников», раздражавших всю буржуазию. Наконец, соглашение с рейхсвером за счет СА давало Гитлеру еще одно преимущество, если учесть, что Гинденбургу, скорее всего, уже немного осталось: истинно «государственное» решение отказаться от «коричневой» народной милиции должно было повысить доверие к рейхсканцлеру.

Стратеги из ведомства вице-канцлера явно не ожидали, что фюрер осмелится предпринять активные действия против правых и левых «революционеров» одновременно, хотя, по сути, это был единственный выбор, который оставался Гитлеру весной 1934 г. 17 июня они, после недельной подготовки, отправили своего шефа выступать перед университетским союзом Марбурга[26]. В «Большой аудитории» университета Папен с поразительной резкостью обрушился на «разговоры о второй волне, которая якобы завершит революцию». Случайно или намеренно вице-канцлер местами почти дословно повторял то, о чем двенадцать месяцев назад говорил своим штатгальтерам Гитлер: «Тот, кто безответственно носится с подобными мыслями, — предостерегал он, — пусть не забывает, что за второй волной легко может последовать третья и тот, кто грозит гильотиной, скорее всего попадет под топор». Две трети своей речи Папен посвятил изложению политического кредо Эдгара Юнга, но на последних страницах ее текста недвусмысленно подвергалось критике «все то, что под личиной немецкой революции выливается в своекорыстие, бесхарактерность, неискренность, нерыцарское поведение и самонадеянность».