Хотя многие элементы разрабатывавшейся НТФ социальной политики соответствовали общим тенденциям развития социального государства, в рамках национал-социалистической идеологии «жизненного пространства» они приобретали специфический, глубоко антигуманный смысл. В условиях «идейной» войны на Востоке социальная политика не могла иметь ценность сама по себе. Она решала конкретные задачи постольку, поскольку они не противоречили ее единственной цели — «пестованию производительной силы» «народного организма». Сведение как отдельного человека, так и всего общества к его производительной способности — предпосылка и следствие политики «жизненного пространства»: без дисциплинированной армии чрезвычайно работоспособных «солдат труда» «созидательная работа на немецком Востоке» была обречена на провал, не успев начаться.

Поэтому «отбор самых работоспособных» и улучшение человеческой породы стали внутриполитическим дополнением к расистско-империалистической завоевательной войне на Востоке. Не случайно Гитлер задним числом датировал свое распоряжение о ликвидации психически больных 1 сентября 1939 г. В тех случаях, когда социальная политика не оказывала «целительного», способствующего росту производительности индивида воздействия, с момента нападения на Польшу принципиально провозглашалась необходимость уничтожения бесполезных для общества людей и в «старом рейхе».

Очевидный параллелизм традиционного государственного управления и господства особых органов, «непосредственно подчиненных фюреру», сосуществование «государства правовых норм» и «государства чрезвычайных мер», часто принимающее гротескные формы, в начале войны, несомненно, облегчили Гитлеру и национал-социалистической верхушке проведение политики, соответствовавшей их мировоззрению. Ярким примером может служить так называемая операция по эвтаназии. Сначала Гитлер отдал только устное распоряжение о тайной подготовке к ней начальнику своей личной канцелярии Филиппу Боулеру и личному врачу Карлу Брандту. Лишь в октябре 1939 г. фюрер подписал краткое письменное поручение, ставшее основанием для массовых убийств в рамках «акции Т-4» (названной так по адресу соответствующего специального бюро: Тиргартенштрассе, 4)[170].

Умерщвление газом около 70 000 умственно отсталых и психически больных людей, методично подготовленное с помощью авторитетных медицинских консультантов и осуществлявшееся под эгидой организаций-ширм вроде «Комитета психиатрических лечебниц» в шести специальных клиниках смерти, служило лишь прологом к социально-биологическому «процессу чистки». Зачатки его можно проследить в законах о стерилизации и охране наследственного здоровья, принятых еще в мирное время, но только в годы войны он развернулся во всю мощь.

Несмотря на все изощренные попытки камуфляжа, уже через несколько месяцев после начала истребительной операции слухи о ней достигли общественности. К 1941 г. практически все знали, что в психиатрических больницах творится неладное. «В широких кругах населения царит большое волнение, — сообщал, например, председатель Верховного земельного суда й Бамберге, — и не только среди тех соотечественников, у кого в семье есть душевнобольные. Подобное положение долго терпеть нельзя, поскольку оно чревато опаснейшими сомнениями… Уже поговаривают, что если так пойдет дальше, то в конце концов любой человек, который больше не приносит пользу обществу, а только обременяет его — в чисто материальном плане, — будет в административном порядке признаваться не заслуживающим жизни и уничтожаться»[171].

Насколько обоснованной была тревога, охватившая прежде всего пожилых людей, показало дальнейшее развитие событий после официального прекращения программы эвтаназии. Развернувшаяся в то же время акция «Особое лечение 14 113», в ходе которой тысячи больных, нетрудоспособных и нежелательных с расовой и политической точки зрения узников концлагерей «отбраковывались» и препровождались для умерщвления в специальные заведения, продолжалась, так же как и детская эвтаназия, начатая весной 1939 г. под руководством «Имперского комитета по научному учету наследственных и врожденных тяжелых заболеваний». Полицейские и социальные службы, не ограничиваясь душевнобольными, включали в сферу действия программы эвтаназии все новые группы общественно «непригодных»: в конце концов «переводу на особое лечение» стали подлежать также «асоциальные элементы» — уголовники, психопаты, гомосексуалисты, жертвы «военной истерии», истощенные иностранные рабочие и старики, которые были уже не в силах подняться с постели. Теперь убивали не в газовых камерах, как во время «акции Т-4», а в обычных психиатрических лечебницах с помощью медикаментов. Помимо того что загородные убежища для детей требовали много места, в конце войны ухудшилась ситуация с продовольствием, и вплоть до весны 1945 г. это служило аргументом в пользу уничтожения «бесполезных едоков», которых намеренно держали на «голодном пайке» (в Баварии, например, министр внутренних дел отдал соответствующий приказ). В общей сложности жертвами «терапевтического убийства»[172]стали примерно 150 000 человек.

Политические организаторы и рекрутированный из рядов СС технический персонал «акции Т-4», будучи в основном убежденными национал-социалистами, руководствовались идейными соображениями. Большинство же врачей, которые выступали в роли консультантов, а порой и сами активно принимали участие в убийствах с целью научного эксперимента, рассматривали свою деятельность не столько как идейно-политическую кампанию, сколько как выполнение оправданной и даже необходимой с профессиональной точки зрения задачи. Насколько можно судить, их поведение диктовалось отнюдь не личными садистскими наклонностями, не национал-социалистическим вульгарным биологизмом и не откровенно ненаучными концепциями расовой гигиены, выдвинутыми Гитлером и Гиммлером. Ученые-специалисты поспешили взять на вооружение подобные нацистские идеи, руководствуясь в основном мотивами защиты корпоративных интересов и профессионального честолюбия, характерными и для других функциональных элит, — правда, в специфическом контексте дискуссии об эвтаназии, уже несколько десятилетий интенсивно ведущейся не только в Германии, роста международного престижа евгенических исследований, а также фундаментальных перемен в психиатрической терапии, отчасти тесно связанных с развитием экономики и социального государства[173].

Меры в целях экономии, предпринимавшиеся в годы мирового экономического кризиса, пагубно сказались на совсем недавно добившейся признания реформаторской стационарной психиатрии и усилили тенденцию к разграничению неизлечимых и поддающихся лечению пациентов. Мысль об уничтожении «пустых оболочек человека», «балласта» еще до 1933 г. присутствовала, по крайней мере подспудно, в умах многих поборников современных методов охраны наследственного здоровья («не лечить заболевания, а предохранять от них») и интенсивной психиатрической медицины («не прятать, а исцелять»). Так пропаганда терапии (трудовой), научный прогресс в области евгеники и доведенный до крайности холодный расчет, оперирующий исключительно категориями эффективности и трудоспособности, соединились в Третьем рейхе в «гремучую смесь», заложив новую основу для психиатрической практики. Стремительно освобождаясь от нравственных ограничителей, научная мысль прошла страшный путь: от 360 000 операций принудительной стерилизации по решению «судов по охране наследственного здоровья», где заседали в основном врачи[174], до массовых убийств в рамках постоянно расширяющейся программы эвтаназии, за которой начали вырисовываться чудовищные контуры «окончательного решения социального вопроса».