***

— Что это? — Спрашиваю я, чувствуя, как холодный материал прижимается к моей шее.

Бесшумные приходы Витторио продолжают удивлять меня, но уже не пугают. Несколько секунд я ощущаю прикосновение его пальцев к моей шее, прежде чем он делает шаг назад, и я поворачиваюсь к нему лицом, чтобы дотронуться до тонкого ремешка, обернутого вокруг моего горла.

Сидя на одном из шезлонгов у края бассейна, я ждала его, читая новую книгу. Я начала делать это через неделю после начала наших занятий по плаванию. Они проходят не каждый день, но когда Витторио подтверждает их в середине дня по смс, невозможно остановить беспокойство о том, что скоро наступит время, потому что плавание, это не единственное, чему я учусь, когда мы приходим сюда. Простое осознание того, что он хочет видеть меня полностью обнаженной, держит меня в напряжении на протяжении всех часов, предшествующих его приезду.

Я попеременно смотрю то на лицо дона, то на маленькую черную бархатную коробочку рядом со мной, где до девяти вечера ждет своего часа анальная пробка, которую Витторио подарил мне чуть больше недели назад. От одного только представления о том, какое чувство охватывает меня каждую ночь, когда с ней умело обращаются руки дона, у меня сжимаются бедра. Его хриплый смех говорит о том, что он точно знает, о чем я думаю.

— Подарок, Габриэлла, — отвечает он, все еще смеясь, и я поднимаю другую руку, касаясь ожерелья всеми пальцами и предвкушая, как увижу его, как только найду зеркало.

Осязание подсказывает мне, что толщина жесткой окружности не превышает пяти миллиметров, а в центре, прямо над горлом, есть небольшое возвышение, похоже, отмеченное камнями. Я никогда не умела угадывать формы, но контур, подсказанный кончиками пальцев, в сочетании с довольным взглядом мужчины, уставившегося на мою шею, позволяет мне быть уверенной в том, что сейчас висит на моей шее: роза, его роза. Я встаю и откидываю голову назад, глядя на него.

— Спасибо, — говорю я, чувствуя, как учащается сердцебиение и пульсирует киска. Мои соски вдруг становятся чувствительными под полотенцем, а кожа покалывает, требуя прикосновений.

Это не первый подарок Витторио, но невозможно остановить свое тело, чтобы оно не повторяло ту же реакцию каждый раз, когда дон отмечает меня. Особенно когда я слышу его следующие слова.

— Никогда не снимай его, Bella mia. — Его рука тянется вверх и жестом, ставшим привычным после несчастного случая в конюшне на прошлой неделе, касается заживающего пореза на моем виске.

— Да, сэр, — произношу я, и этого достаточно, чтобы пульсация между ног превратилась в боль.

Я приподнимаюсь на цыпочки и прикасаюсь губами к губам Витторио, а затем соединяю их вместе и смачиваю языком его нижнюю часть. Его свободная рука проникает в мои волосы, и он захватывает мой рот в поцелуе, который заставляет меня сделать то, что я больше всего люблю в противостоянии его воле: сдаться.

ГЛАВА 47

ВИТТОРИО КАТАНЕО

Закрываю глаза и сжимаю руки в кулаки, сдерживая инстинкт насилия, контролирующий мой расстроенный пульс. Мне не нужно зеркало, чтобы понять, что вены на шее и лбу, кажется, вот-вот взорвутся, потому что я чувствую их с каждым безумным сокращением.

Дверь в офис учебного центра открывается, и в нее входит Маттео, такой же бесстрастный, как и всегда, бросая вызов моему нынешнему душевному состоянию. Я тут же бросаюсь на него, прижимаю его тело к стене и перекрываю доступ воздуха, прижимая предплечье к его шее и поднимая его на ноги.

Консильери смотрит на меня, держа руки свободно по бокам, не решаясь реагировать. Его глаза переходят с моего лица на газеты, разложенные на стеклянной столешнице стола позади нас, и заголовки, выведенные на ней. Мужчина даже не моргает на них.

Сегодня утром Италия пестрела фотографиями нас с Габриэллой во время морской прогулки, о которой она меня попросила. Но если фотографии наших предыдущих прогулок, которые я публиковал в прессе, были стратегически спланированы, чтобы спровоцировать Коппелине, то те, что разбросаны повсюду, не имеют иного намерения, кроме неприкрытого разоблачения.

Снимки, на которых я практически трахаю полуобнаженное тело Габриэллы на палубе яхты, появляются в каждом издании, печатном или онлайн, с сегодняшней датой. Эти фотографии не должны существовать, а тем более распространяться по всей проклятой Италии.

Вчерашний день был ошибкой, я никогда не сомневался в обратном. У отъезда Габриэллы есть только одна цель, и наш вчерашний отъезд никогда не должен был ей служить. Когда несколько дней назад я спросил девочку, куда бы она хотела поехать, это был рефлекс. Такая последовательность слов, которую только бразильянка способна вырвать из моего рта и которую я привык доносить до нее без боя.

Ее реакция была настолько удивительной, что мне захотелось подшутить над ней. Глядя на все еще заживающий порез на ее виске, я хотел доставить ей удовольствие. Однако удовольствие, пробудившееся в ней, застало меня врасплох.

Все началось с улыбки, которая появилась на губах Габриэллы в тот момент, когда она ответила "да". Затем на ее лице появилось полностью сдавшееся выражение, которое я с каждым днем все больше и больше стремился подпитать. Затем был сам день. Моя девочка улыбалась с того момента, как проснулась, и до той секунды, когда заснула, в моих объятиях, в поместье, в моей постели.

Я питался каждым ее смехом, вздохом и оргазмом, которые она доставляла мне на лодке, как голодный человек, потому что чем больше у меня Габриэллы, тем больше мне нужно. Когда я сказал, что хочу поглотить каждую частичку ее тела, я даже не осознавал, насколько правдивыми были эти слова.

Я запечатлел на карте выражения ее открытия, восторга и счастья, пытаясь запомнить точные линии ее лица, которые двигались при каждом минутном изменении ее выражения, и обнаружил, что если я не готов разделить вид ее тела, то еще менее склонен разделить и все остальные вещи. Проснувшись и увидев их на каждом чертовом итальянском заголовке, я определенно вышел за рамки своего худшего настроения.

— Мне нужны ответы. — Слова произнесены низким тоном и в медленном темпе. Портрет контроля, которого я не чувствую. — Очень ограниченное число людей знало, где я был вчера, консильери. И до смешного малое число людей знало, как туда добраться. Итак, не хочешь ли ты рассказать мне, как именно меня сфотографировали и как эти фотографии оказались на обложках всех СМИ в Италии, причем ты об этом не знал и пальцем не пошевелил, чтобы это остановить?

Полностью красное лицо Маттео выдает его почти полную неспособность дышать, но я не ослабляю хватку на его горле. Только после того, как он даст ответ, который я хочу услышать.

— Это была ошибка, — признает он, и я бы рассмеялся, если бы во мне оставалось хоть какое-то расположение к нему.

— Я сказал, что мне нужны ответы, консильери. То, что я уже знаю, в эту категорию не входит.

— На яхте был журналист под прикрытием. — Несмотря на почти неслышный голос, Маттео удается произнести все предложение. — Он управлял беспилотником дальнего действия.

— И как, консильери, журналист проник на мою яхту? — Спрашиваю я и усиливаю давление на его шею. Глаза Маттео становятся такими же красными, как и все его лицо, на белых шарах проступают вены в виде тонких линий.

— Коппелине, — отвечает он с большим трудом, но, прочитав слова на его губах, я убираю руку с его горла, и его тело падает на пол.

Маттео кашляет, но я не трачу время на то, чтобы обращать внимание на секунды, которые потребовались ему, чтобы прийти в себя. Я поворачиваюсь к нему спиной, пока мой разум собирает кусочки воедино. Я подхожу к стеклянным окнам, закрытым жалюзи, и останавливаюсь, положив одну руку под подбородок, а другую на талию.

Массимо Коппелине считает, что может навязать мне свою руку, втирая в лицо семье, что у меня есть связь с Габриэллой. Старик был связан с Семьей достаточно долго, чтобы знать, к чему приведет давление со стороны фотографий, подобных тем, что просочились внутрь организации.