– Нет, ничегошеньки не надо, весь вкус от мешка пойдёт. Только раз блюдо такое изысканное, то к нему особым образом и едоку готовым быть нужно.

– Ну это мне самому известно, в парадный мундир облачусь, духовой оркестр велю привести, блюдо, в котором похлёбку подавать, сам выберу. Фарфоровую ладью иль хрустальную лебёдушку?

– Похлёбку эту из липовой лоханки кушать положено, ложкой струганою. Но не то главное. Тут важно вкуса деликатного не притупить. Варить её я буду три дня, так ты, Гон, в эти три дня крошки в рот брать не должен! А то всё насмарку пойдёт.

Охнул Гон, как представил три дня голодных, не случалось ему хоть раз трапезу пропустить, кушанья на семь десятков обедов вперёд выдуманы были. Заныло в животе у него, в горле пересохло. Но отважен был король Гон, согласился с волею Мага.

День прошёл – Маг варит, Гон живот потирает. Второй прошёл – Маг заправляет, Гон от голода пухнет, мысли про еду отогнать не может. На картины смотрит – облизывается, крошки по полу ищет. Дворцовые кошки от него по углам прячутся. Третий день прошёл: Гона в трапезную вносят.

– Где, где же она – похлёбка моей мечты?! – кричит.

Маг в большом котле ложкой водит в задумчивости. Вынул ложку, понюхал, отхлебнул.

– Кажись, не готова ещё…

У Гона в глазах потемнело.

– Не трави душу, кудесник! Спаси, подавай скорей!

– Ваше Величество, да сами попробуйте, вроде ещё чуть-чуть доварить нужно, – Маг ложку Гону протягивает. Гон ложку схватил махом, всю похлёбку из неё в себя втянул. Ложку дважды облизал, чуть не проглотил, слуги отобрать успели.

– Что, неужто хороша моя похлёбушка?

– Ничего лучше в жизни не пробовал, в лоханку лей всё!

Варил ли её Маг на мешке аль одну крупу всыпал, так того никто точно не знает, а вот что доподлинно известно, так то, что Маг домой на оленях возвращался.

Жила-была одна баба. И раздалась она вширь, да так, что из избы выйти стало ей несподручно – проём дверной больно узок стал. Дело нешуточное – дома целыми днями сидеть да в оконце глядеть, но не того она складу была, чтобы из-за пустяка горевать. Нашла она себе дело, выхода из избы не требующее: стала шить и перекраивать платья да сюртуки. Сюртуков, правда, на селе ни у кого испокон веков не бывало, зато платья имелись в изобилии. Приходили к ней соседки, приносили старые тряпки на перекрой, а иногда и сукно новое, в уплату несли молоко, рыбу да яйца свежие. Баба же наша была работницей усердной и кропотливой, потому дело её спорилось, а платья у ней получались нарядные да добротные. Жила баба на селе Селёдкино, звали бабу Матрёна Репеевна.

Был у Матрёны кот, Котофей Иванович. Эх, да какой! Шерсть лоснится, ростом ни дать ни взять с телёнка. Мышей Котофей брезговал, всё больше на боку лежал. Дважды в день хозяйка его переворачивала, чтобы пролежни не образовывались.

Шёл как-то мимо села купец. Остановился воды испить, в избу крайнюю постучался, как раз к Матрёне Репеевне и попал. Та его пустила, воды дала да кулича кусок, за стол усадила. Да только приглянулся купцу Матрёнин кот. Купец и говорит:

– Продай мне, Матрёна, своего кота на шапку, больно шерсть у него хороша!

А Матрёна в ответ:

– Не дурочка я, не простушка, вот так кота продавать. А сослужишь мне службу, так и кот твой.

– А хитра ли служба? – купец спрашивает.

– Да не шибко. Сама б всё устроила, да только без твоей, купец, помощи мне никак не обойтись. Сижу я тут уже семнадцать годков, никуда не хожу, никого, кроме баб сельских, не вижу. Вся красавица, вся мастерица, да только одна. А ты, купец-шустрец, всюду ходишь, носом водишь, небось и в городах больших бываешь. Помоги сыскать жениха, да не абы какого, а богатого да знатного. Сыщешь, так и Котофей твоим будет.

Призадумался купец.

– Нету у меня женихов на примете, но мыслишка есть одна. Возьму я тебя, Матрёнушка, с собой в путь-дорогу. Еду я домой в Магомор, дорога предстоит неблизкая, авось по пути жених сам и сыщется.

На том и порешили.

Стали собираться. Дверь с петель сняли, косяк дверной топором стесали, всем селом да с купеческой помощью Матрёну на свет из избы вызымали. На телегу посадили: купец кучером, Матрёна, как барыня, позади, Котофея Ивановича не забыли, в ноги Матрёне устроили, да так в дорогу и отправились.

Едут день, едут второй и вот встречают Жуна – пасечника вольного. Стал купец его про женихов расспрашивать, а Жун и говорит:

– Как не знать, знаю, есть один жених на примете. И не какой там кустарь-золотарь, а сам король Кронодора – Брондоль – невесту себе ищет, сыскать не может. Да только не всякая девица пойдёт. Вкусы у него, видите ли, специфические. Даже указ специальный издал, что невеста, значит, трём условиям соответствовать должна. А условия таковые. Во-первых, быть раскрасавицей, красоты невиданной.

– Ну, что ж, – говорит Матрёна. – Вот я как раз и подхожу. Не зря же я всё дома сидела, красотой наливалася.

– Во-вторых, чтобы не шибко умна была. Ну чтоб в дела государственные не влазила.

Матрёна заулыбалась.

– Ещё батя мой говаривал, что во всём надо меру знать, особливо в уме, а бабе – так и подавно. Никак меня в королевы готовил?

– Третье же условие самое… необычное. Должно невесте платьице специальное в размер пойти. Ведь негоже королевне в простых одеяниях ходить, да только скуп Брондоль, и коль не пойдёт припасённый у него наряд невесте, так он раньше новую сыщет, чем платье другое портному закажет.

– Ну в платьях-то я толк знаю, коли надо – перешью да подгоню где следует.

– И то верно, – говорит купец. – Как средь нашего брата говаривают: «Коль два есть, так и три найдётся».

Так к Брондолю-королю и поехали.

Прибыли ко двору, так там невест целая толпа. Все нарядные, одна другой краше. Под королевским балконом стоят, ждут монаршего явления. Давка страшная! Те, что подальше, вперёд протиснуться пытаются, кто поближе – стараются других не пускать. Все бабы в нетерпении. На соседок смотрят с завистью да с озлоблением, так и норовят одна другой тумака дать. Кто кого ущипнёт, а кто тайком и укусит. Глянул купец, прикинул, к балкону пробираться не стал, да велел только Матрёне, как король явится, в телеге во весь рост встать. Тут затрубили в трубы, забили в барабаны, вышел на балкон сам король Брондоль в золотых латах да при короне. Ох, и что тут началось! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Невесты завизжали, загалдели, в обморок попадали, да только не увидал никого король Брондоль, окромя Матрёны Репеевны, так уж она была хороша. Велел немедля вести её во дворец – платье мерить.

Взглянула Матрёна на платье и охнула, такое оно было маломерное, Котофею и тому тесновато пришлось бы. Но делать нечего, встала Матрёна перед зеркалом, платье к себе приложила да говорит:

– Что ж это у вас, король, платья все такие немодные. На кого ни глянь, так всё не по фасону. А это платье, что вы мне предлагаете, так всех хужее, как сто лет назад сшито.

Стал король считать да складывать, весь ум напряг, да всё напрасно, упомнил только, что ещё бабка его это платье не любила за неновость. А Матрёна всё своё толкует:

– Негоже царственным особам в таких нарядах народу честному показываться – засмеют. Сдай-ка мне все дворцовые платья на ночь на перекрой, а наутро, на пиру, сам увидишь, как красоваться будем да охать, друг на друга глядучи.

Согласился король Брондоль, ведь без уплат лишних весь королевский гардероб обновить мог, авось и с заказом заплат можно будет повременить… А Матрёна Репеевна взяла все платья да в комнаты удалилась, за работу села. Сколько можно, от каждого дворцового наряда отпорола да к своему пришила, да только мало всё. И так пробовала, и сяк – не налазит платьице. И вырез побольше сделала, и юбку укоротила, всё на бока пустила, а ширины у платья так и не прибавилось. Тогда сняла Матрёна с окон занавески узорные, со стола скатерть расписную да салфетки тканые и тоже к платью приторочила. Как последний лоскут пришила, выдохнула что было мочи да платье на себя со всех сил потянула. Затрещали нитки, натянулись швы да выстояли в заслугу мастерству Матрёниному. Недаром та столько лет на селе своём платья работала.