Огара долго думал над тем, как справиться с предложенной ему ролью.

Два чувства боролись в его груди: бурный протест и боязнь потерять место. Он полагал, что им все рассчитано и предусмотрено заранее. Но когда Дицци из своего стойла переехал в виллу Томаса Гирна, когда портные в первый раз одели его в специально сшитый для него безукоризненный смокинг и в белую крахмальную рубашку и когда весь штат служащих втолкнул доброго Дицци общими усилиями в столовую, тогда Огара понял, что задача выше его сил.

Это было великолепное зрелище.

Стол был накрыт на пять приборов. Четыре главных директора предприятий Гирна стояли, словно проглотив аршин, в застывших позах за своими стульями в ожидании шефа.

Четыре главных директора были серьезны и торжественны, как будто желая всем своим видом показать окружающим, какое глубокое уважение и благоговение питают они к Дицци.

Что касается Дицци, то он не понимал ничего.

К нему явились в стойло с рассветом, как раз в тот момент, когда первый крик петуха прервал его сон, и он в блаженном настроении, развесив по бокам уши, потянулся к аппетитно благоухающему сену. Но ему не дали покушать. Вместо этого повели его бог знает куда, хотя Дицци прекрасно знал, что время для прогулки наступит позже, приблизительно тогда, когда появятся солнечные лучи в верхнем окошке стойла (в помещении Дицци было два ряда окон).

С большим трудом Дицци удалось подняться по мраморной лестнице виллы Гирна. Его копыта скользили и подгибались, как французские каблучки семенящих по скользкой улице модных дам.

Без сомнения, такое начало не предвещало ничего хорошего. Дальше пошло еще хуже. Когда Дицци почувствовал, что сапожник натягивает на его копыта специально приготовленные для них лакированные туфли, он потерял всякое терпение. Он попытался лягнуть сапожника другим, еще не обутым копытом, но это ни к чему не привело.

Кто-то был занят шеей Дицци, стараясь напялить на нее белое кольцо и стянуть затем это кольцо какой-то черной лентой.

В мозгу Дицци воскресли воспоминания из тех далеких и неприятных времен, когда он, взнузданный и запряженный, должен был работать на ферме Зиласа.

Конечно, это было гораздо хуже, чем туфли.

В конце концов, подумал Дицци, эти туфли только одна из непонятных странностей, свойственных человеческой природе и не раз приводивших его в изумление.

Но все-таки это было покушением на его свободу, а Дицци уже успел за это время привыкнуть к мирному и беззаботному существованию рантье на покое.

Вот почему Дицци вдруг издал громкое «иа» и, к величайшему ужасу присутствующих, изо всех сил ударил лбом в подбородок лакея, занятого воротничком и галстуком. Воротничок, галстук и два выбитых зуба упали на пол.

Слуга тут же был отправлен к врачу с самым строгим приказанием молчать о случившемся.

Ему вставили два золотых зуба и, кроме того, он получил 500 долларов за увечье. Это понравилось слуге, но Дицци был бесконечно несчастлив.

Трудно сказать, куда на это время девалось вошедшее в поговорку упрямство Дицци. Вероятно, он был слишком ошеломлен, чтобы разумным образом реагировать на все творящееся вокруг него. Вот почему процедура его одеванья закончилась вполне мирно и спокойно.

Испуганно и боязливо вошел он в столовую. При входе он держался даже с ясно выраженным чувством собственного достоинства, и впечатление, которое произвели его серьезные, обдуманные и выразительные движения, было вполне благоприятным.

Беспристрастный наблюдатель мог бы принять его за профессора археологии какого-нибудь провинциального университета, приехавшего в столицу на научный конгресс и смутившегося при виде такого большого количества коллег.

У мистера Росса даже мелькнула мысль, как мало в общем нужно для превращения осла в человека, если, конечно, для этого имеются деньги.

И это впечатление, несомненно, ничем не было бы нарушено, если бы не бестактность Огара.

Огара старался посадить шефа в кресло, но не знал, как к этому приступить (он раньше не обдумал этого), и потянул шефа за хвост вниз.

Это уж было слишком для Дицци.

Он уперся передними ногами в стол, чтобы найти точку опоры, и изо всей силы, совершенно не разбирая, кто прав, кто виноват, лягнул задними ногами по воздуху.

Трах… Хрустальная посуда, вазы с цветами, старинное серебро, тарелки, чашки, стаканы – все полетело на пол, где уже до этого очутились Огара и слуга.

Когда Огара медленно поднялся, стирая со своего лица соус от бифштекса и стряхивая воду со своих брюк, то первое, что он увидел – это ядовитый взгляд мистера Стивена Росса.

– Вы никуда не годитесь. Можете убираться.

Огара ушел и – повесился.

В газетах об этом ничего не писали.

Дицци скоро ко всему привык – он пришел к убеждению, что люди еще более упрямы, чем он сам.

По истечении двух недель он уже спал в кровати Томаса Гирна, совершал утренние прогулки, ел артишоки и спаржу, менял два раза в день костюм и посещал заседания главного правления. Правда, он не ходил в церковь, но посылал туда регулярно своего заместителя.

Зато его преподобие Меррик частенько наносил Дицци визиты и затем делился своими впечатлениями:

– Будьте уверены, что наши прихожане могли бы у него поучиться.

Правда, оставалось невыясненным, чему именно могли бы поучиться прихожане у Дицци, но они верили на слово, так как верить есть первый долг верующих.

Мистер Росс был совершенно прав. Самое важное было – пробить плотину.

После неудачи Огара прошения на его место посыпались как из рога изобилия.

И у мистера Уингля сразу появилась возможность производить выбор служащих с величайшей осторожностью, так как только теперь их штат должен был быть окончательно утвержден. Если в первые дни мистер Уингль жаловался, что разноцветная окраска служащих производит недостойное впечатление, то теперь об этом не могло быть и речи.

Желтые служащие были удалены совершенно, черные же были оставлены только для кухни и конюшни.

Все остальные должности были замещены белыми, и мистеру Уинглю, к его радости, удалось даже заместить вакантные должности целым рядом французских безработных аристократов, приехавших из Парижа и севших очень скоро на мель.

Обер-гофмейстером был назначен потомок по прямой линии герцога Монморанси, а корреспонденция была доверена потомку Талейрана.

Особенно гордился мистер Уингль последним приобретением.

– Талейран был отцом французской дипломатии, – говорил он, – а французские дипломаты, как известно, блестящие стилисты.

Новый состав служащий действительно оказался на должной высоте. С какой легкостью они приноровились к новой роли!

Старый вековой обычай – с гордо поднятой головой оказывать лакейские услуги коронованным ничтожествам – облегчил потомкам Талейрана и Монморанси исполнение их обязанностей у Дицци.

Проявляемые ими при этом достоинство и торжественность вызывали у низших служащих – особенно у черных шоферов – прилив искреннего веселья.

Однажды его преподобие Меррик, направляясь со своим еженедельным визитом к Дицци, подслушал следующий разговор у гаража:

– Встречали ли вы когда-нибудь таких дураков? Этот иностранный принц Монморанси входит в кабинет и громко докладывает, как будто перед ним сидит английский король:

– Сэр, мистер Стивен Росс просит аудиенции, – и ждет, что он ответит. Конечно, тот молчит.

Тогда этот жулик Монморанси делает вид, будто он что-то услыхал, поворачивается и говорит директору:

– Мистер Росс, шефу угодно вас принять.

– Да, доложу вам, можно лопнуть со смеху, глядя на все их фокусы.

Это говорил шофер Руфус Джонсон, бездельник и игрок, но великолепный шофер, которого приняли на службу, потому что он действительно с необыкновенным искусством управлял машиной.

Как все игроки, Руфус был суеверен и аккуратно посещал церковь, так как думал, что это приносит ему счастье в игре. Его преподобие Меррик опустил свою широкую руку на плечо Руфуса и сказал с упреком: