Никита возвращается поздно вечером — уставший, голодный и злой. Я предлагаю ему большую чашку кофе с обезжиренным молоком и бутерброд из цельнозернового хлеба с диетическим сыром. Специально для него купила: он же сидит на диете.

— Ну рассказывай! Ты его видел?

— Видел.

— Как он?

— В целом нормально. На жару только жаловался.

Я пытаюсь скрыть эмоции, но воспоминания обрушиваются на меня лавиной. Он ненавидит жару, он мгновенно обгорает на солнце, он любит тень и прохладу, как в лесных заброшенных храмах. Он любит лежать на спине и рисовать в блокноте древние символы викингов.

— Ты был в камере?

— Да.

— Много там народу?

— Битком.

Хоть бы никто не причинил ему зла!

— А у него есть… Ну, всё что нужно?

— Не было, — отвечает Никитос, с шумом прихлёбывая кофе. — Его не дома арестовали. Пришлось купить ему зубную щётку и кое-что по мелочи. Блок сигарет попросил и чёрного чая.

— Он начал курить?! Он же бросил!

— Не знаю, я не спрашивал. Но это обычное дело, в тюрьме сигареты всем нужны, даже некурящим.

Он так буднично это говорит, а у меня сердце разрывается. Не выдерживаю и начинаю плакать. Слёзы градом текут по щекам, а перед глазами стоит его лицо — нежное, чистое, слово тронутое перламутровой пудрой. Пушистые ресницы, твёрдые скулы, мягкие губы. Он не должен был попасть в тюрьму! Ему там не место!

— Ну не реви, Яна, — утешает меня Никита. — Всё будет нормально.

— А ты можешь кого-нибудь попросить, чтобы его перевели в отдельную камеру, где нет опасных преступников? — прошу я.

Он усмехается:

— Нет смысла заморачиваться с переводом. Я освобожу его.

— Ты сможешь его освободить?!

— Смогу. Обещаю. А теперь вытирай слёзы и больше не реви.

Он кажется мне Господом Богом в этот момент. Я смахиваю слёзы, наклоняюсь и целую его в губы. Первую секунду Никитос шокирован, он замирает, задержав дыхание, а потом вскакивает и обнимает меня. Целует по-настоящему, жарко, глубоко. Я уже жалею о своём порыве, но прервать поцелуй мне кажется невежливым. Я терплю, хотя это не так уж сложно. Я ожидала, что будет намного хуже.

— Он удивился, увидев тебя? — спрашиваю я, едва губы Никитоса отрываются от моих.

Он смотрит на меня, словно пьяный. Моргает.

— Удивился так, что челюсть отвисла. Сказал, что у него нет денег на адвоката. Я ответил, что займусь им бесплатно, в рамках моей личной благотворительности. Он не стал отказываться. Поблагодарил за доброту.

— А он… Он не спрашивал обо мне?

Никитос качает головой:

— Нет. Но в процессе разговора я понял, что он тебя…

— Что? Что, Никита?

— Что он тебя ненавидит.

Ну и пусть ненавидит, он имеет право.

На мою решимость вытащить его из тюрьмы любой ценой это не влияет.

Никитос развивает такую бурную деятельность, что общаться приходится в основном по телефону. Он встречается со следователями, свидетелями и адвокатом Одоевского и Грушина. Тратит кучу времени и денег, чтобы помочь Владу. Задействует все связи своей непростой семьи.

Сообщает мне о результатах.

Да, я была права, Влад ничего не знал о махинациях отца и его лучшего друга. Никогда не вникал в финансовую отчетность «Питерстроя», предпочитая заниматься исключительно творческой работой. Знал, что отец богат, но думал, что это честные деньги. Честным путём Юрий Николаевич тоже неплохо зарабатывал, правда, и тратил много.

Остальные сотрудники тоже ничего не знали, кроме Грушина Романа Анатольевича — этот фрукт давно погряз в финансовых аферах. Бухгалтер Наташа кое о чём догадывалась, но доказательств у неё не было. После ухода Влада она решила уволиться — испугалась, что новый директор втянет её в тёмные делишки. Стажёрка Мадина тоже ушла. Она и приходила-то лишь ради Влада, хотела поработать под его началом, перенять ценный опыт. Преподаватели в её вузе говорили, что стажировка у Влада Дроздова, — лучшее, что может случиться с начинающим архитектором. Без него она не видела смысла оставаться в конторе.

Одна лишь Василиса была посвящена в детали взаимовыгодного сотрудничества между «Питерстроем» и администрацией города. Поэтому её в своё время и приблизил к себе Юрий Николаевич Дроздов. Да и в целом она вела себя вызывающе — знала, что не уволят, что бы она ни вытворяла. Снисходительное отношение отца к этой женщине перенял и Влад. Многое прощал ей.

Всё это Никитос рассказывает мне маленькими порциями, по мере поступления информации.

— А с Одоевским и Грушиным ты разговаривал?

— Нет, их адвокат запретил им давать мне показания.

— Но они же могут свалить всё на Влада! Сами как-нибудь выкрутятся, а его посадят на десять лет!

— Яна! Прекрати истерить! Их адвокат — нормальный мужик, я давно его знаю. Им совершенно невыгодно топить Влада, да и доказательств, что Влад распоряжался счетами, у них нет. После развода он выписался из квартиры Насти и поехал к другу. Ты его знаешь, он работает барменом, но пару лет учился в архитектурном — там они и познакомились. То есть у Влада не было денег даже на съём квартиры.

— Господи…

Опять подступают слёзы, но я стараюсь больше не реветь при Никите. Он этого не переносит.

— Да и не факт, что Одоевский с Грушиным планировали свалить вину на Влада. Насколько я понял, они всегда нормально к нему относились. Он был для них вроде «сумасшедшего профессора», который занимается своими делами и не лезет куда не надо. Если бы они решили вопрос с деньгами до смерти старшего Дроздова, — перевели бы их куда-нибудь, разделили на несколько частей, обналичили, — то проблем бы не было. А так получилось, что их личная кубышка застряла на счетах «Питерстроя». Там какие-то космические суммы! Они не могли отдать их Владу, но и распоряжаться деньгами без его ведома они тоже не могли.

— Им надо было уговорить его продать компанию, не показывая финансовую отчётность!

— Они пробовали! И так, и сяк, и денег предлагали, и всякую помощь — Влад отказывался. Для него это бюро было памятью об отце.

— Но он всё равно пожертвовал «Питерстроем». Ради меня… — напоминаю я.

Никитос молчит.

Потом неохотно роняет:

— Погорячился парень. Видимо, ты что-то особенное сделала с ним той ночью. Хотел бы я знать, что. Подозреваю, ты не всё описывала в своих майских отчётах, кое-какую информацию утаила.

Конечно, утаила! Не хватало ещё описывать, как разомлевший на солнце мальчишка целовал мне ногу, или как пьяная дура делилась грязными подробностями своих отношений с первокурсником.

— О чём вы говорили в церкви? — напрямик спрашивает Никитос. — Что ты имела в виду, когда сказала, что всё про него знала? Ты раскопала какую-то тайну? Поделишься со мной?

Я кидаю на него убийственный взгляд, и Никитос тут же даёт заднюю:

— Ладно-ладно, не злись. Но он и правда погорячился. Если бы он не признался в измене, а ты бы всё отрицала, Настя не смогла бы отобрать бюро. Влад сам виноват, что потерял «Питерстрой». Хотя какая разница? Рано или поздно за ним всё равно бы пришли, следствие велось больше года. Может, даже лучше, что не он был директором, когда всех арестовали.

— Ну так-то да, — соглашаюсь я. — Влад бы по-любому попал под подозрение, даже если бы продал контору ещё год назад, после смерти отца.

— Вот-вот, — кивает Никитос. — Ладно. Завтра последняя встреча, а потом — предварительное слушание. Надеюсь, его освободят.

— Можно я приду?

— Ты же обещала не лезть, — напоминает Никитос. — К тому же слушание будет закрытым.

Я вздыхаю. Да, я обещала забыть о Владе и не лезть в это дело. Никитос — профи, он сам разберётся, как помочь Владу.

— А с кем ты встречаешься? Я думала, ты поговорил со всеми, кого удалось достать.

Никитос мешкает, но всё же отвечает:

— С Настей. Она сегодня прилетает из Лос-Анджелеса. Её вызвали для дачи показаний, она же числится владелицей «Питерстроя».

— А почему её не арестовали? — интересуюсь я. — Всех причастных задержали, а её нет.