«Оу!» — восклицаю я. «Оу!» — отвечает эхо.

— Здесь проводятся службы?

— Сейчас нет, но отец рассказывал, что пятьдесят лет назад тут проводились службы. Не постоянно, конечно, а когда местные протестанты приглашали пастора. Может, раз в год на рождество. Или на свадьбу, если молодые люди хотели провести обряд, а не просто расписаться в загсе.

— Так это протестантская церковь?

— Да, но кто её построил — до сих пор неизвестно. На потолке — тайные языческие символы. Их нанесли строители.

Влад ставит сумку на деревянную скамью, до блеска отполированную попами прихожан за последние семьсот лет. Достаёт покрывало и расстилает на полу между алтарём и скамейками. Я запрокидываю голову и ищу тайные символы. Голова тут же начинает кружиться.

— Я собираюсь их зарисовать, — сообщает Влад. — Мы хотели с отцом это сделать, но он… умер. Мы с ним много старых церквей объездили: всегда интересно посмотреть, как строили предки. Кое-какие приёмы архитекторы используют до сих пор. Архитектор вообще одна из древнейших профессий.

— Так проституция же — древнейшая профессия, — вставляю я.

Переспать с парнем за полтора миллиона рублей — это проституция или нет?

А если ты при этом безнадёжно в него влюблена?

— Ты про храмовых проституток? — спрашивает Влад, укладываясь на спину с блокнотом, который я уже видела. Он зарисовывал фасады дворцов в центре города. — Так чтобы заниматься храмовой проституцией, нужны храмы. А догадайся, кто строит храмы? Правильно! Архитекторы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Довольный своими аргументами, он ржёт, а я ложусь рядом с ним. Вытягиваюсь на спине и смотрю на потолок. В самом высоком месте, где сходятся арки, действительно видны несколько знаков. Они расположены по кругу, как зодиак. Я вижу восьмиконечную звезду, цветок, похожий на розу, какой-то лабиринт. И самое странное — свастику из трёх лучей, изображённых в виде бегущих ног.

— Что это за ноги?

— Это трискелион — «трёхногий». Древний знак викингов, — отвечает Влад, быстро и умело делая карандашный набросок в блокноте.

Я любуюсь длинными белыми пальцами. Хочу поцеловать каждый.

— Почему бы просто не сфоткать потолок?

— Я уже фоткал — это не то. Чтобы понять суть предмета, надо его нарисовать.

Мне нравится это объяснение.

— Что означает трискелион?

— Точно неизвестно, но есть теория, что он означает мистическую связь между прошлым, настоящим и будущим.

— А если попроще?

Он поворачивает голову и смотрит мне в глаза:

— Если ты накосячила в прошлом, тебе неизбежно прилетит в будущем.

О как я накосячила! Как виртуозно накосорезила! Ему и не снилось.

— Ты в это веришь?

— Верю, Яна, — отвечает он и снова принимается за рисование.

И тут до меня доходит.

— Ты считаешь себя викингом, да?

— А что, не похож? — улыбается он, и я тоже улыбаюсь.

— Да просто вылитый Магнус или Олаф! А я всё думала, кого ты мне напоминаешь.

Лежать нетрезвой на полу заброшенной церкви, построенной неизвестно кем и неизвестно когда, рядом с мужчиной моей мечты, который скоро меня возненавидит, — это так прекрасно и трагично. Я бы заплакала, да не хочется тратить драгоценное время на слёзы. Поплачу завтра. И послезавтра. И после-послезавтра.

И всю оставшуюся жизнь, блин! Но не сегодня, не сегодня.

Закончив рисовать, Влад убирает блокнот и поворачивается к мне:

— К вопросу о трискелионе, — говорит он. — У меня в прошлом была нехорошая история, которая портит мне настоящее и может испортить будущее. Хочу тебе рассказать.

— Первая любовь? — догадываюсь я.

— Да.

— Ты уверен, что хочешь это рассказывать? Мне плевать, что с тобой случилось в прошлом.

— Я и так много чего тебе рассказал — ещё в первый день, у меня дома. Хочу закрыть эту тему. Мне станет легче, я ведь десять лет никому ничего не рассказывал.

— Даже четверым психологам?

— Даже им. Просто не хотел, чтобы они выложили мою тайну отцу. Поэтому я троллил их, издевался, а они терпели. Конечно, мне нужна была помощь, но тогда я ещё не был готов к работе над собой. Да я и сейчас не готов, но… Мне кажется, ты должна знать обо мне всё.

— Слушаю тебя, — говорю я и тоже ложусь на бок.

Мы смотрим друг на друга.

— Мама меня не любила. Залетела от препода, собиралась сделать аборт, но он уговорил рожать. Пообещал денег, помощь. Когда мне исполнился год, мама вышла замуж за одного бравого майора и родила Соню. Вот Соню она любила. Потом Дашка родилась. Так сложилось, что они четверо были как семья, а я — как подкидыш какой-то. Меня терпели даже не из жалости, а ради алиментов, на которые мы все жили. Отец щедро платил.

— Сочувствую тебе.

— Я обожал мать до трясучки. Готов был ради неё на всё. Мечтал спасти от какой-нибудь опасности, чтобы она увидела, какой я добрый и хороший, как сильно я её люблю, и тоже меня полюбила. Я хотел, чтобы она обнимала меня и целовала, как сестёр. Но мать никогда меня не целовала, только ругала и била. Не спорю, я сам нарывался, характер у меня всегда был дурацким, да и била она несильно, просто…

Сердце сжимается от острой боли. Я знала, что услышу историю детской травмы, но не успела подготовиться.

— Синяки, конечно, оставались. Я их скрывал. Но отец всё равно узнал и поговорил с матерью. После этого она стала бить аккуратнее и придумала другие наказания. Более унизительные. Ставила меня на колени при посторонних, говорила обидные шутки, а сёстры смеялись надо мной.

Как вынести этот ужас? Я моргаю, чтобы не заплакать.

— А ведь в то время я уже был довольно взрослым. Я мог дать сдачи или оскорбить её в ответ. Но я этого не делал. Находил какое-то извращённое удовольствие в том, чтобы играть жертву. И продолжал её любить. Я всё думал, а вдруг она дойдёт до последней черты и опомнится? Осознает, что поступала со мной жестоко и несправедливо. Мне так хотелось от неё любви.

Кажется, он сам сейчас заплачет. Глаза цвета серой умбры подозрительно блестят. Я беру его за руку и сжимаю в знак поддержки. Его пальцы теплее моих.

— А потом я переехал к отцу, поступил в вуз и встретил Киру. Меня сразу к ней потянуло — я думаю, потому что она терпеть меня не могла. До неё я встречался с девчонками, целовался, обнимался и даже… изучал анатомию через одежду. В общем, обычный опыт, как у всех мальчиков. А с Кирой прямо торкнуло. Сильно так вштырило.

— Сколько ей было лет? — спрашиваю я, хотя знаю ответ.

— Столько же, сколько тебе сейчас.

— А тебя не смутило, что она в два раза старше тебя?

— Нет, наоборот, — отвечает он. — Меня это возбуждало.

Прикусываю губу, чтобы не ляпнуть чего-нибудь гадкого про эту тётку.

— Она это просекла и начала пользоваться мной. Заставляла пылесосить вместо неё, мыть окна и чистить картошку. Если очистки были слишком толстыми, она могла меня ударить, а если я был послушным и вёл себя идеально, то кое-что разрешала…

Он замолкает, а белые щёки неудержимо краснеют. Я кладу руку ему на лицо, и он трётся об неё, как котёнок, а потом целует центр ладони.

— Секса у нас не было, она ни разу не согласилась. Сама получала удовольствие, а меня динамила. А мне рвало крышу. Я каждый раз надеялся на секс. Делал всё, что она приказывала, стоял перед ней на коленях.

Как перед матерью.

Вот поэтому его и штырило — новая одержимость, да на старые дрожжи.

— Но ты ведь тоже кончал?

— Да. О Господи, да…

— Сколько баллов из десяти? — спрашиваю я.

Зря я его терзаю, но мне так хочется услышать ответ.

— Десять.

С ней было десять баллов, а со мной — сто!

Какая же я идиотка! Мне тридцать четыре года, у меня долгов на полтора миллиона, в моей косметичке лежит компромат на этого парня, который не сильно-то повзрослел за прошедшие десять лет, — а я соперничаю с пьянчужкой, в которую он был влюблён на первом курсе. Ревную его.