– Богородица-Матушка, Пресвятая Дева, смилуйся, помоги, настави на путь истинный, укрепи духом, укажи заблудшему свет! – Митька шепотом молился в узилище – глухом, сложенном из толстых бревен амбаре. Со вчерашнего дня осмотрелся, насколько мог, пришел в себя, прикинул, высчитал: выходило, что как раз сегодня – через два дня после Ивана Купалы – новый святой праздник, да еще какой – Образа Богородицы Тихвинской, иконы, самим евангелистом Лукою написанной и чудесным образом в земле Тихвинской объявившейся. Ну неужто в честь праздника да не поможет икона-заступница? Ведь он-то, Митрий, тоже коренной тихвинский житель… как и Гунявая Мулька. Надо же, как не повезло девке! Онисим Жила, прощелыга лопоухий, проследил, гад. А вообще умна девка – сам-то Митрий, наверное, вряд ли так скоро догадался, что Мулька – глаза и уши монастыря. Ишь ты, немая, а грамоту ведает! Интересно, кто ее в монастыре опекал? Наверное, судебный старец, больше вряд ли кто.

– Что, молишься, шпынь?! – откуда-то сверху донесся злорадный голос. – Молись, молись – только не поможет твоя молитва!

Митька усмехнулся – узнал говорящего: Онисим Жила, кто же еще-то. Вспомни дурака, он и объявится.

– Хозяйка тебя засолить решила! – жизнерадостно напомнил Онисим. – Жди, к завтрему прибудет твой бочонок. Один день остался! Эх, жалко, что ты не в Акулиновом вкусе, не то б потешились.

– Сочувствую вашему содомиту. – Митрий издевательски сплюнул. – Кормить будете или как?

– Мне-то что? Как хозяйка прикажет, – отозвался Онисим. Ага, вон его тень, в щелке поверх ворот; высоко, видать, лестницу притащил, шпынь, не поленился. – А что до Акулина, – Жила рассмеялся, – так о нем и без тебя позаботились.

– Нашли-таки отроков? Ну, будет вам, когда родители хватятся.

– Когда хватятся, тогда поздно будет, – туманно заметил Онисим. – Для них тоже бочонки припасли. Ну, ин ладно, неча тут с тобой, псом, зубоскалить.

– Сам ты пес! – огрызнулся отрок, мучительно размышляя над странными словами юного негодяя.

Что значит – «засолим»? Какая-то пытка или, упаси Господи, казнь? И при чем тут бочонок? А, в бочонке, наверное, соль – иначе чем же засаливать? Ну, казнить не казнят – не за что да и незачем, а вот сечь наверняка будут, и сильно. Плетью-то орудовать не только Федька Блин, но и сама бабка Свекачиха мастерица. Ужо потешутся оба. А потом соли на рубцы насыплют – «засолят» – ух и больно же! Матушка-Богородица, Заступница Тихвинская, помоги ту боль претерпеть… Господи! Митька так и застыл на полуслове! Что ж он просит-то? Нет, не то, совсем другое просить надо. Не боль претерпеть, а вырваться, да не одному, а с Гунявой Мулькой, как же иначе-то? Вот главная на сейчас задача. О ней и думать надо, на Богородицу надейся, а сам не плошай. Действовать надо, действовать, тогда и поможет Тихвинская, тогда ей это значительно легче будет сделать. А то тому, кто духом пал да сиднем сидит, помоги-ка попробуй! Не так-то легко, даже и Богородице!

– Ой, прости Господи! – Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал – в Богородице едва ли не усомнился! Этак много до чего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище – раз, нехорошие перспективы – два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило – уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны – раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, – два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают – три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам – от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать, насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой – хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, – не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко – как?

Митька прошелся по амбару – увы, тот оказался пуст. Ни досочки, ни рассохшегося бочонка, ни какой-нибудь старой заржавленной косы. Лишь остатки старой соломы валялись в дальнем углу. Митрий нагнулся к полу, потрогал – нет, не сыра земля, высохшая, плотно утрамбованная глина – такую не возьмешь голыми руками, подкоп не сделаешь. Ворота тоже крепки, сколочены из толстых досок, да так, что ни одной щелочки, лишь наверху, у притолочной доски, щель – небольшая, примерно в три пальца, через такую-то тоже не выберешься. Стены… Митрий их тщательно ощупал, даже простучал – тщетно. Надежны, как крепость. Остается крыша. Может быть, там какая-никакая досочка прогнила, прохудилась? Может быть… Да только вот как до нее добраться? Митька призадумался: а что, если допрыгнуть до верха ворот, зацепиться за щель пальцами? Сказано – сделано. Отрок приложил к воротным доскам ухо, прислушался – на дворе гоготали гуси, изредка доносился приглушенный лай Коркодила, приглушенный, потому как амбар, в котором заперли Митрия, находился на заднем дворе.

Подпрыгнув несколько раз, отрок наконец уцепился за щель, подтянулся и с любопытством осмотрел двор, насколько это было возможно в его положении. Двор оказался пуст, лишь лениво ковырялись в траве гуси. Нет, вот пробежал кто-то из бабкиных холопов. Босой, но в нарядной рубахе, надо же! Устав, Митька спрыгнул вниз и усмехнулся: ну, еще бы не нарядиться, чай, праздник – Тихвинская. Наверняка скоро все обитатели усадьбы пойдут на Большой посад отстоять службу, погулеванить, так что вряд ли им сегодня будет до Митьки или Мульки – что и говорить, некогда, да и не очень-то хорошо в святой праздник кого-то хлестать плетьми. Значит, есть время до завтра или, по крайней мере, до глубокой ночи. И за это время нужно как-то выбраться или подать весточку, придумать что-то. Думай, Митька, думай, не зря ведь прозвали Умником!

Интересно, когда все уйдут на посад, кто в усадьбе останется? Кого бы он, Митька, на бабкином месте оставил? Конечно, самого провинившегося – остальным-то, ясно-понятно, на праздник хочется, уж против этого Свекачиха возражать не будет, да и грех это – своих дворовых на Тихвинскую не отпустить. Хорошо бы, Онисим остался… Митька вдруг сам удивился этой своей мысли. Почему это Онисим – хорошо? Почему так подумалось-то? Из мести, из зависти или… Нет-нет, не из-за этого, вернее, не только из-за этого. Ведь Онисим Жила, пожалуй, – единственный здесь, кого Митрий хоть как-то знает. Знает его желания, характер, возможности – а это ведь не так уж и мало.

Снаружи послышались чьи-то тяжелые шаги, загрохотал засов. Не дожидаясь, пока распахнутся ворота, Митька скакнул в дальний угол, приняв самую жалкую позу, и, как только в амбар вошли двое слуг, запричитал, захныкал:

– Ой, батюшки мои, да чего я такого сделал? Ой, да смилуйтесь, отпусти-и-ите, братцы…

Размазывая по лицу слезы, отрок на коленях подполз к вошедшим – здоровенным парнягам, бабкиным верным холопам, – заплакал, повалился в ноги. Пусть видят, что он подавлен, что ничего крамольного не замышляет, пусть не ждут пакостей.

– Ишь, разревелся, – ухмыльнулся один из парней и, словно собаке кость, бросил Митьке лепешку и вареное яйцо. – На, покормись за-ради праздника да благодари хозяйку за доброту!

Нарочно глотая большими кусками, Митька быстро слопал принесенную пищу и снова захныкал:

– А попить бы…

– Попить ему! – Парни загоготали, кинули плетеную из лыка баклажку. – На, пей.

Водица оказалась студеной, ключевою, видать, только что набрали из колодца. Грязной ладонью отрок размазал ее по лицу – так выходило жальчее. Заканючил:

– И за что меня сюды-ы-ы-то? Онисим, ирод, сам виноват, не токмо я-а-а… Ой, гад-то какой, змей премерзостный, пес преподлейший…