– Ну я, – настала Иванкина очередь удивляться. – А что такое?

Вместо ответа мужик вдруг захохотал. Громко, что называется, от души. Хохотал долго, Ивану даже наскучило, потом, отсмеявшись, подозвал тех, кто сидел у костров, и даже тех, кто конопатил лодку. Иван даже смутился от такого внимания. А мужик… мужик показал на него рукой, словно демонстрировал какую-то особенную, принадлежащую лично ему вещь, словно бы хвастался:

– Гляньте, парни, кто к нам пришел. Терентия Уха новый дружок – Иван-приказчик!

Тут уж грохнули хохотом все. Правда, смеялись довольно дружелюбно и, надо отдать должное, недолго. Интересно только с чего? Ну, вообще-то была у Ивана одна догадка… блестяще подтвердившаяся.

– Слыхал я, – мужик со шрамом почесал под рубахой заросшую густым жестким волосом грудь, – как вы с Терентием в царевом кабаке гулеванили! Хорошее побоище устроили, молодцы! Кабацкая теребень до сих пор крестится.

– Ах, вон оно что, – с деланной ленцою отмахнулся Иван. – Да, было дело. Но вот насчет драки и выпитого – сильно преувеличено.

– Ничего-ничего, скромник какой! Ишь – преувеличено! Терентий рассказывал, как вы в башне очнулись.

Обступившие парня матросы вновь засмеялись.

– Нечего зубоскалить, – внезапно оборвал их мужик. – Давайте работайте, скоро в море идти. А ты, Иване, не скромничай. Ну, выпили и выпили, с кем не бывает. А вот то, что вы вяжицких упырей побили, – вот за это молодцы! Так их! Давай знакомиться, – он протянул руку. – Я и есть Евлампий Угрюм, староста местный. Почто пожаловал?

Разговаривали в каморке – кормовой каюте одного из баркасов: Иван сослался на то, что беседа предстоит тайная, не для многих ушей. Уж конечно, пришлось и выпить с Евлампием, а куда денешься, когда так настойчиво предлагают, да еще и насмешничают, дескать, где уж мне, сирому, с этаким «питухом» тягаться!

Выдохнув, Иван хватанул кружицу… и едва не задохнулся, настолько крепким оказалось предложенное баркасником зелье.

– Что-о, что-о это-о? – хватая широко открытым ртом воздух, только и смог осведомиться Иван.

– Ром, – охотно пояснил Евлампий, оказавшийся не таким уж и угрюмым. – На островах южных из тростника делают.

– Хорошо – не из навоза… Так просьбишку мою выполнишь?

Староста ухмыльнулся:

– Смотря какую. Вот ежели попросишь курить тебя научить…

– Что ты, что ты, упаси Господи!

Вместе и посмеялись, после чего Иван, не вдаваясь особо в подробности, изложил суть дела.

– Ха! – неожиданно хохотнул Евлампий Угрюм. – Соперники, говоришь? Так уже приходили.

Иван от волнения чуть было не прикусил язык:

– И кто же?

– Служка один со Стретилова, – пояснил Евлампий. – Не от себя приходил, посланцем. Сказал, человече один насчет плаванья в свейскую сторону договориться хочет, да чтоб – навроде тебя, Иван, – все тайно обделано было. Как раз к вечеру сегодня и придет договариваться.

– А куда придет?

– Сюда, к баркасам. Хочешь, так приходи, посмотри, кто таков. Ну что, – староста ухмыльнулся, – тяпнем еще по полкружки?!

– Ой, нет, – скривился Иван. – Уж лучше вечером.

– А и правда! Вечером-то куда лучше будет. Эх, употребим под ушицу! Ну, жду!

Простившись с Евлампием до вечера, Иван быстро зашагал обратно на постоялый двор, размышляя о неожиданной пользе пьянства. А ведь и в самом-то деле, ежели б не выпили тогда с лоцманом, вряд ли баркасный староста хоть что-нибудь рассказал, ведь, судя по виду, это и не человек – кремень! Недаром Угрюмом прозван. На протяжении всей беседы с баркасником Иванку так и подмывало спросить про цветок папоротника и клад. Удержался, не дурень же, понимал – всякому спросу свое место и время. Есть у любого человека такие тайны, коими он ни с кем и ни за что делиться не будет. Так нечего и спрашивать зря, отношения только портить.

На полпути Иван вдруг остановился и, немного подумав, резко свернул направо, к площади и дальше, к Богородичному монастырю. Пока до вечера было время, которое следовало использовать с максимальной отдачей, – встретиться с Прохором, а если повезет, и с Паисием. Может, что-нибудь и прояснится насчет Варсонофия и утопленника.

Солнце уже взобралось к середине неба, сверкало, жарило, на Соборной площади многие купцы закрывали лавки, собираясь после обеда поспать. Обычай этот, якобы исконно присущий всем православным людям, соблюдали вовсе не все, а только тот, кто мог себе позволить без ущерба для деятельности провести пару часов в безделье. Иван к таковым не относился, да и судебный старец Паисий не производил впечатления человека, легко тратившего время. Вряд ли спит, вряд ли… До обедни бы только успеть, иначе ждать придется.

Юноше повезло: едва он вошел в ворота монастыря, как нос к носу столкнулся с возвращавшимся откуда-то Паисием. Судебный старец сам и окликнул, высунувшись из возка:

– Эй, Иване, тебя ли вижу?

– Здрав будь, святый отче! – улыбнувшись, вежливо поклонился Иван.

– И тебя храни, Господи, – выйдя из возка, отец Паисий осенил парня крестным знамением. – Никак в наш храм на моленье собрался? Хорошее, богоугодное дело.

Иван сконфузился:

– Врать не буду, отче, не так на моленье, как к тебе шел. Переговорить бы чуть.

– Переговорить? – Паисий усмехнулся, пронзив собеседника быстрым пристальным взглядом. – Что ж, идем в келью. Инда, до обедни успеем.

Келья судебного старца, располагавшаяся в правом крыле обители, напротив звонницы, сочетая качества приемной и рабочего кабинета, представляла собой довольно просторную горницу с покрытой поливными изразцами печью и узкими окнами, в переплет которых было вставлено цветное стекло. После летнего зноя в келье царил приятный полумрак. В красном углу, как и положено, висели иконы в золотых окладах, освещаемые изящной лампадкою. Напротив икон, почти посередине кельи, стоял стол, на европейский манер покрытый зеленым бархатом, на столе виднелись яшмовый прибор для письма, несколько перьев и аккуратная стопка плотной писчей бумаги, судя по белизне – немецкой. По левую сторону от стола, между окнами, располагалась длинная лавка для посетителей, а справа стоял резной шкаф с застекленными дверцами, за которыми виднелись книжные корешки. Книг было много – целое состояние.

– Ну, присаживайся, друже, – удобно устроившись за столом в резном полукресле, кивнул на лавку монах. – Говори, что хотел. У здешних стен ушей нет.

Выслушав краткие вопросы Ивана, Паисий ненадолго задумался и, потеребив бороду, улыбнулся.

– Ну, на первый твой вопрос, про который ты сказал, что зело труден, ответствовать легче легкого. Утопленника этого я тебе сразу назову – свейский приказчик Юхан, о пропаже которого третьего дня заявили стокгольмские гости. Все сходится – и платье, и рост примерно такой же, как ты говоришь, и белобрысый, кому и быть, как не этому Юхану? Тем более на шее – распятие по римскому образцу, а Юхан, как пояснили свеи, как раз был папист, а не лютеранин.

– Угу, – кивнул Иван. – Юхан, значит.

– Говоришь, дырища у него в груди?

– Прямо под сердцем. Проткнуто ловко. Шпага или узкий кинжал.

Паисий задумчиво посмотрел в потолок:

– Для русского – оружие странное. Наши бы ножом завалили…

– Нет, не нож там точно, не похоже, больно уж рана узкая.

– Значит, кто-то из своих… Кто? Зачем? Наверное, гостям свейским самим в этом легче разобраться будет. Ну и мы, со своей стороны, поможем, чем сможем.

Старец вздохнул:

– Теперь о Варсонофии. Сам понимаешь, подноготную чернеца чужому человеку выдавать – дело не очень хорошее, а в отношении Варсонофия – еще и сложное. Скрытен очень! Он ведь в нашу обитель из Загорска пришел – почему, зачем? Говорит, дабы ближе быть к почитаемой Богоматери Тихвинской. Причина убедительная. К тому ж Варсонофий сделал в обитель изрядный взнос – видать, в миру был небеден. На звоннице три колокола – на его серебришко отлиты. Взамен об одном попросил – не расспрашивать ни о чем. Ну и не расспрашивали, раз человек просит. А что таможенником его поставили – так это оттого, что скромен да честен. Другие чернецы и не рассматривались… Теперь вот думаю – почему?