«Всё так и есть: блаженны мы…» Всё так и есть: блаженны мы, мир посетившие во время ещё невиданной чумы: мы были там, мы были с теми, наш опыт – иго, благо, дар, – он бургер превращает в брашна, с ним, лёгким, как воздушный шар, ни жить, ни умирать не страшно… «Какое счастье – карантин…» Какое счастье – карантин (что книг, что фильмов и картин!), каникулы посреди года! Не нужно никого учить, но, как велела нам природа, страдать и мыслить, есть и пить. Внутри двухкомнатной тюрьмы проверить чувства можем мы. (А то ведь что же? Год за годом в химчистку отдаёшь пальто, стираешь, кормишь бутербродом, а знаешь ли – с тобою кто? А знаешь ли – кто друг, кто враг, а без кого нельзя никак? И знаешь ли в лицо соседа? И как зовут его жену? И то, что скоро День Победы, а он, сосед, прошёл войну?) Ещё – взглянув на календарь, покрасить яйца, словно встарь, шафраном, луком и зелёнкой… Осталось сколько жизни той? Так пусть же будет удалёнкой – зелёной, жёлтой, золотой! И даже если Божий храм закроют – что за дело нам? Мы заключимся в катакомбы, где день от дня неотличим, – закажем пиццу, включим компы… Или компы́? Или включи́м? И кончится Великий пост, что от Земли был и до звёзд. И если колокольным звоном не разживёмся – МЧС пришлёт всем нам (а значит, что нам?) по эсэмэс: «Христос воскрес!» «Всё не только пройдёт…» Всё не только пройдёт, но, пройдя, будет мило – вспомним нынешний год: спички, гречку и мыло. Вспомним эту чуму, вспомним эту холеру, как сидели в дому, испытуясь на веру. Вспомним эту весну, её май без парада, вспомним злую длину карантинного ада, где впервые вдвоём в целом свете мы были. Предлагал ты: «Споём!» – и мы пели и пили. Предлагал ты: «Уснём!» – и мы спали в обнимку. О, мы вспомним о нём, как о лете, – по снимку. Не хандра и не сплин – год, где были с тобой мы, где был всяк не один, но как пуля в обойме. «Зачем вставать в такую рань…»
Зачем вставать в такую рань, когда так сильно уморились? Чтоб видеть, как растёт герань и зацветает амариллис, чтобы увидеть клён в окне, и услыхать, как пахнет тополь, и маму увидать во сне и как мой сын впервой потопал… В природе нету пустоты – исчезнет всё: друзья, работа, но вот альбомные листы – они заполнят все пустоты. И не останется прорех: едина жизнь – и нет ей краю. И я люблю отныне всех и даже тех, кого не знаю… Спроси: «Жила?» Отвечу: «Да». Во дни Харона и Тантала… «И что ты делала тогда?» – «Я сказки Пушкина читала…» «Это язва моровая…» Это язва моровая, это третья мировая, это на голову снег: кончился двадцатый век лишь в две тысячи двадцатом – карантином, казематом, не зимою, а весной, не победой, а войной, ей конца и края нету – по всему гуляет свету: тыла нет – кругом бои, нет врагов – одни свои… Но когда-то ж лопнут почки – выйдет князь Гвидон из бочки, и устроит славный пир, и увидит новый мир: будет в нём не так, как было, будет новое светило, и в жестоком свете дня не узнаешь ты меня… «Когда всё внешнее отпало…» Когда всё внешнее отпало и сузился до дома мир, где белое – там стало ало, и двое где – горою пир. И оказалось, это много – кагор початый и яйцо, и можно третьим сделать Бога и увидать к лицу лицо. Гроза Вдруг небо вздрогнуло, сломалось и пролилось: сначала малость, а после – ливнем изошло, и потянулись – сквозь стекло – цветы сирени с натюрморта и недоверчиво, и гордо, а на другой картине лес, как в третий день Исус, воскрес – и стали на стене картины с природой за окном – едины… «Балконные цветы шагнули за перила…» Балконные цветы шагнули за перила и с вербою цветущею слились: душа их – из горшка – взяла и воспарила и полетела дальше, дальше, ввысь. И мне их не поймать, за ними не угнаться – рванули в облака, как бабочки к огню… Мне было тридцать лет, мне будет девятнадцать, и очень скоро я их в небе догоню… |
