— А в этом году мы закончили с выступлениями, — сказал он, — на очень хорошей ноте. Мы молодцы.

Сергей взял наполненный Веней Любимовым стакан. В этот раз от порции портвейна не отказался никто. Догоревшие палочки бенгальских огней легли в пепельницу.

Рокотов поднял стакан над головой, привстал и провозгласил:

— Давайте выпьем за то, чтобы следующий год стал для нас таким же удачным, как и этот!

Зазвенели встретившиеся над столешницей стаканы. Портвейн приятно согрел мой полупустой желудок. Парни затянулись табачным дымом. Алина снова отказалась от предложенной Рокотом сигареты, накрыла тёплой ладонью мою руку. Я поднёс её пальцы к губам, поцеловал — заметил, как вздрогнул при этом Чага. Боря Корчагин нервно затянулся табачным дымом, посмотрел мне в глаза. Я прочёл в его взгляде недовольство и… вызов. Проигнорировал их — зажал Алинины пальцы между своими руками. Волкова улыбнулась, положила голову мне на плечо. На Чагу она не смотрела. Алина слушала рассуждения Сергея Рокотова об участии ВИА «Солнечные котята» в летнем всесоюзном конкурсе. Рокот под действием алкоголя предался мечтам: рассуждал о том, как его ансамбль покорит Москву, а потом и весь Советский Союз. Поглаживал руку Беллы и постукивал по краю пепельницы сигаретой.

Запасы «Кавказа» закончились неожиданно быстро: Веник убрал под стол пустую бутылку и покачал головой в ответ на вопросительный взгляд Рокотова. Я отметил, что «оно и к лучшему». Изабелла улыбнулась — словно согласилась с моими мыслями. Потому что две фляги портвейна музыканты опустошили ещё во время концерта. И теперь выглядели скорее пьяными, чем трезвыми. Да и громкие разговоры парней всё больше отклонялись от музыки и Нового года — задевали привычные «пацанские» темы, которые во все времена обсуждали в чисто мужском кругу. «Ну, лучше уж о машинах и о женщинах, чем о политике», — подумал я. Видел: Белле разговоры парней не понравились. Но она не сделала музыкантам замечание — попросила Алину помочь ей отнести в костюмерную ДК наряды Снегурочки и Деда Мороза. Волкова вскочила с места; перед уходом она чмокнула меня в щёку — Чага снова вздрогнул.

Минута не прошла после того, как девчонки вышли за пределы зала — Боря Корчагин решительно затушил в пепельнице сигарету (уронил на столешницу палочки от бенгальских огней), поправил очки и грозно посмотрел мне в глаза.

— Котёнок! — сказал он. — Давай-ка выйдем. Поговорим.

«Блеск глаз после употребления алкоголя — это результат расширения капилляров и увеличения кровотока в глазах…» — вспомнил я отрывок из прочитанной в интернете статьи.

Спросил:

— Ты уверен, что в состоянии… говорить?

— Уверен!

Чага резко встал, опрокинул стул. Обсуждавшие сходство гитары и женской фигуры музыканты замолчали, посмотрели на Борю. Веник и Бурый улыбнулись — Рокот нахмурился.

— Чага, остынь! — сказал Сергей.

— Нет, уж! — ответил Боря. — Я ему всё скажу!..

Он смотрел на меня сверху вниз. Его очки медленно скользили по переносице к кончику носа. Корчагин прижимал мост оправы к лицу, но очки тут же возобновляли движение.

— Здесь скажи, — потребовал Рокотов.

Чага помотал головой.

— При всех… не буду, — заявил он. — Это касается только его и меня!

Я пожал плечами. Взглянул на свой стакан, где ещё оставался портвейн; отодвинул его в сторону (хоть и предчувствовал, что к моему возвращению спиртное «испарится»). Выбрался из-за стола.

— Ладно, — сказал я. — Пойдем, пообщаемся.

Корчагин склонил голову и устремился к выходу. Мне показалось, что он протаранит дверь лбом. Но Чага всё же заметил преграду и резко дёрнул за ручку. Скрипнули дверные петли: дверь задрожала, но приоткрылась. Музыкант оттолкнул её и шагнул за порог. Рокот, Веник и Бурый молчали. Тишину нарушали только звуки шагов Чаги, тихое потрескивание оконных рам и тиканье настенных часов. Я поправил воротник своей рубашки и последовал за Борей. Почувствовал, что в коридоре Дворца культуры теплее, чем в репетиционном зале. И здесь не пахло табачным дымом — я уловил в воздухе лишь коктейль из ароматов женских духов: совсем недавно тут прошли Алина и Белла. Чага убедился, что я иду за ним, и рванул к ближайшему повороту, около которого помигивала на потолке лампа (она будто подавала сигналы при помощи «морзянки»).

За поворотом запах духов не ослаб. Словно Корчагин не случайно зашагал именно в эту сторону, а принюхивался к ещё витавшему в воздухе ароматному шлейфу. Но Боря не пошёл к костюмерной. Он будто вдруг вспомнил, зачем покинул беседовавших «о вечном» коллег. Сбавил шаг. Подошёл к окну, сжал кулаки, обернулся и встретил меня хмурым взглядом. Боря резко выдохнул — к ароматам духов добавился выхлоп от портвейна. Я будто на скорости прошёл мимо Чаги: нарочно встал так, чтобы видеть проход к репетиционному залу. На улице мела вьюга. Но я словно смотрел на неё по телевизору. Потому что рядом с жарившими во Дворце культуры на полную катушку батареями зимний холод не ощущался — напротив, мне было жарко и душно. А от выпитого на голодный желудок портвейна чуть кружилась голова.

— Ты не любишь её! — заявил Чага.

Он посмотрел мне в лицо — мы схожими жестами поправили очки.

Боря жалобно скривил губы. Судорожно вдохнул. Отгородился от меня скрещенными на груди руками.

Я посмотрел на его большие зрачки и подумал: «Драки не будет».

— Алина красивая! — продолжил Корчагин. — Умная! Добрая! Она… она… не такая, как все! Она замечательная, необыкновенная! А ты ведёшь себя с ней… как последний гад!..

Боря топнул ногой, будто прогонял собаку… или котёнка.

— … Котёнок, ты относишься к ней, как игрушке! — заявил он. — Она не заслужила такого! Слышишь меня⁈ Ты постоянно её обижаешь! Я это видел, я это знаю! Котёнок, ты… подлец!..

Я заметил, что на губах Чаги заблестела слюна.

— … Ты не заслужил такую, как она! — заявил Корчагин. — А я… увидел её тогда на сцене и сразу всё понял! Слышишь меня⁈ Она та самая! Единственная! Та, кто мне нужен! Я люблю её! А ты!..

Я смотрел на бледное, искажённое, дышавшее гневом Борино лицо. Не злился. И не спорил. Сдерживал улыбку. Потому что вдруг почувствовал себя персонажем одного из собственноручно написанных в прошлой жизни «любовных» романов. Где герои яростно бросали друг в друга подобные «пропитанные праведной яростью» пафосные фразы, которые очень нравились женской аудитории и раздражали мужскую. Я чуть склонил на бок голову, смотрел на Борины зрачки — линзы очков превратили их в большие чёрные пятна. Слушал, как Корчагин высокопарными «поэтичными» фразами восхвалял Алину, как он забрызгивал тёмными красками меня и озвучивал свои вызванные гормональным всплеском юношеские фантазии. Молчал. В моей голове вертелись строки из стихотворения Иннокентия Анненского: «…Не потому что от неё светло, а потому, что с ней не надо света».

«Шестнадцать лет, — подумал я. — Налицо влияние гормонов-нейромедиаторов: повышенные требования к окружающему миру, повышенная возбудимость». Вспомнил, что читал в интернете об этом возрасте — когда боролся с выходками своих сыновей. Умные люди в умных статьях утверждали, что под действием тестостерона в шестнадцатилетнем возрасте появлялось чувство протеста, повышалась конфликтность. «Так вот почему я расстроился, что драки не будет, — отметил я. — Из-за тестостерона, будь он неладен». Прикрыл рот рукой — спрятал неуместную сейчас улыбку. «А ещё этот дурацкий гормон роста, — думал я. — Хотя… говорят, что напрямую он не влияет на эмоции. Но изменения в организме пугают и ведут к эмоциональной нестабильности. Пугают… хм. Что тебя так испугало, друг мой Чага? И какие изменения испугают меня после той аварии? И после того года в больнице…»

— … Отдай мне её! — потребовал Корчагин.

Я моргнул. Сообразил вдруг, что под действием портвейна погрузился в собственные мысли, отвлёкся от Бориных рассуждений.

Переспросил:

— Что ты сказал?

— Отдай мне Алину! — сказал Чага. — Ведь ты её не любишь! Тебе она не нужна!