А вот когда взбесившиеся небеса ударили землю по юному лицу, когда равнины выбелило до смерти, когда замерзли без сил могучие мохнатые звери, стиснутые льдом, тогда под закрытым на годы небом, в багровом снежном сумраке, сквозь истончившуюся тьму между мирами проступили очертания Той стороны; и многие создания их стали проникать к нам, и многие старые звери земные, говорят, ушли за ту грань.

С тех пор бытие сторон определяется правилами, принятыми и у нас, и у Тех, иначе давно сгинули бы и мы, и они в хаосе.

И однажды Береника нарушила такое правило, и Некто, неведомый мне по имени посланник Той стороны, имеющий силу и право вершить суд, отнял у нее память.

Теперь она могла и ворожить, и видеть будущее, и читать знаки, как любой, кто лишился памяти в подлунном мире от прикосновения Той стороны. Лучше всех могла, как оказалось со временем. Светлая голова, во всех смыслах. Иногда я украдкой подбирал ее волос – волос ворожеи, взятый без спросу, высоко ценился в колдовстве, и та же Тетка-Чесотка отстегнула бы за него целую неделю, а то и две.

Да, в Дунге можно, если ловко оборачиваться, прибавить себе лет. Считается, что сам Дунг некогда был огромным ящером, что лес растет на его исполинских костях, что дух его никуда не ушел, и, конечно, что, как и любой легендарный ящер, где-то тут же зарыл он свои несметные сокровища.

Поэтому по окраинам Дунга всегда было людно – колдуны селились тут, ибо тут легко колдовалось; лес всегда тянул к себе пройдох, искателей сокровищ, разбойников, Государевых людей, что, конечно, иногда было одно и то же; все это обрастало челядью, крестьянством, торговлей, и, как итог, к лесу, от которого стоило бы держаться подальше, туча народу держалась поближе.

И я тут жил неподалеку. Давно уже.

А кто пропадал, ну что уж, тот пропадал. Дело такое. Новые находились.

Береника поселилась на дальнем краю – море успокаивало ее разум. Та сторона больше не имела на нее зуба и после расплаты вела с ней дела как полагается. Вскоре Береника так хороша сделалась в ворожбе и предвидениях, что и ей пожаловали силу брать и давать оплату жизнью, как и каждому, кто искусен в работе с тонкими вещами. Мне далеко до того было, я что, так, купи-продай, найди-обменяй.

Ох, Береника, знала б ты, как охота мне все бросить и просто приехать к тебе, не на часок – навеки.

…Когда истек час, я выдернул себя из мыслей о Беренике, куда более светлых, чем все семь скатившихся звезд, и на огонек вернулся к ладной, высокой избе Тетки-Чесотки. Забрал зелье, отдал два года жизни да и был таков. Я уже почти ничего не чувствовал, когда отдавал жизнь.

Когда забирал, тоже.

…Когда я закончил заливать зелье в бутылку «Русалки Руза-Ли», мечтательно-сладкого, розового, как сон на рассвете, дорогущего вина с далеких теплых берегов Юстани, когда вынул тонкую иглу из пробки и зарихтовал все следы вмешательства, когда закончил подписывать ярлык от имени Гестевальда, егеря Государева, когда отослал его в подарок Дафне Релиссе, хозяйке Бойкого Крайца, когда, в общем, я закончил все это неинтересное – я вернулся в Дунг.

Выследить Гестевальда было несложно – куда бежать ему лунными ночами, как не в Дунг, в Дунг, где так манит близостью иное и томит неясная тоска, где душа норовит выпасть из тела, где тонки все связи с внешним и так прочны становятся нити, идущие на Ту сторону. О Дунг, обитель горести, где на одном краю зима, на другом лето, а внутри ты всегда найдешь место, где прямо сейчас осень. А не хочешь искать такое, так наткнешься…

…Ладно, ладно, на самом деле это было весело.

Соль я привязал подальше, слишком уж белая, да и сам сильно близко не лез, но видел все хорошо. Без Соли, кстати, я мог бы Гестевальда и потерять, но она отменно хороша была в таких делах и в Дунге шастала, как рыба в темной воде.

Дафна, рослая, черноволосая, нездешних кровей, с блуждающим огнем в черных глазах – они напоминали прогоревшие угли, – и друг мой ситцевый, Гестевальд, вынужденный жить оборотнем с тех пор как получил от меня бутылку лучшего вина из Порт-Бескида, где на добрую одну шестую было влито оборотного зелья, встретились под сенью Дунга на широкой поляне, да не кинулись друг от друга в стороны, а наоборот.

– О, Вальд! – рыкнула Дафна, прыгая на него прямо с коня и целуя в волчью пасть. Приворотное зелье безошибочно привело ее к предмету искусственной страсти. Вот не зря я рисковал, добывая егерскую шерсть.

– Провалиться! – искренне воскликнул Гестевальд, моментально расколдованный поцелуем, как и было прописано в рецепте зелья. Я с интересом наблюдал за обратной трансформацией. Вон оно, оказывается, как.

Дохнул ветер и затих, казалось, тоже затаил дыхание, наблюдая за моментом. Нечто, имеющее силу, случилось и запечатлелось – и я был тому свидетелем, а значит, носителем, по давнему уговору людей и Тех.

По тому самому уговору, по которому за колдовство принято платить сроком жизни, призрак может убить человека, а человек – призрака, но только истинным оружием, учтенным в двух мирах.

Говорили, кстати, что оружие и орудия, которые древние люди успели сделать до сближения сторон, не подпадают под правила и законы, установленные позже. Впрочем, случая проверить у меня не было.

Дафна и Гестевальд самозабвенно целовались в осенних листьях.

Никому из них и в башку не пришло, будто что-то не так. Я оставил их раньше, чем то, что я делаю, действительно вызвало бы у меня неловкость.

Ну да, да, я потратился бы и на отворотное зелье, чтобы вернуть все как было, если бы не экономил годы.

Год там, неделю там, день там, пару лет, десять. Боги, однажды я выгадал полсотни лет за один день. И потратил их тут же.

Хуже всего то, что Гестевалд теперь будет мстить. В конце концов, ту бутылку принес ему я – мне пришлось дружить с ним достаточно долго, чтобы научиться подделывать его почерк, – а Релисса, со своей стороны, тоже быстро поймет, что к чему. Она слабая колдунья, но не глупа. С отворотным сама разберется, если захочет. Но с чего бы она захотела рушить приворот, находясь под его действием?.. Впрочем, а кому от этого хуже?

Я оседлал Соль, что терпеливо ждала меня в темной лощине, и тронулся оттуда.

А теперь к Беренике, к Беренике, к Беренике.

…Что-то такое поменялось в цвете сумерек, в запахе леса, в дрожании листвы. Что-то поменялось в мерной походке Соли. Высокая луна заглянула в лес, острые рога блеснули ледяной кромкой, словно зверь высматривал меня меж дерев. Я подумал, что так, верно, чувствует себя мышь, когда понимает, что кот заметил ее в траве.

Дело шло к худу.

Не потому, что нагонял меня далекий перестук копыт. Я ожидал того и уже собирался пустить Соль в галоп, да так, чтоб дорога моя вышла покороче, чем у погони; а вот встречного не ожидал. И слишком долго я ездил путями, которых большинство избегает, чтобы не понять, что это по мою душу.

А встречный ехал бесшумно, и я пока не мог разглядеть его в неверной темноте.

Гнались-то понятно кто. Гестевальд сложил два и два, выплюнул шерсть, причесался, почесался, изгоняя последних волчьих блох, и послал своих бойцов. Как они меня выследили, как не потеряли на зыбких дорогах Дунга, я не знал. Видно, Дафна помогла, ярость ее пересилила стыд и добавила сил. Да, она была не из особых искусниц, но кой-чего умела.

А вот кто заступил мне дорогу?..

Тот, спереди, плохо видимый в лунном свете, как будто луна отворачивалась и не хотела смотреть на него, положил ладонь на рукоять меча.

«Таков, что глянешь – глаз мажет: смотрит, а не кажет». Не помню, откуда это, но подходит.

Нехорошо.

Я мог бы направить Соль лесом, но заколебался. Слишком густа была здесь чаща по обе стороны от дороги: мощные корни, низкие ветви, черные ели, старые вязы, валежник и бурелом. Что ж, Встречный знал, где меня ждать.

Я придержал Соль и спешился. Пешим я мог бы ускользнуть от конных в чащу, да и была еще причина освободить Соль от седока здесь и сейчас.