Лют заплакал.

Она взяла его за подбородок свободной рукой, не отводя ножа от шеи, и ударила затылком о дверь. Раз, другой. Он не смог поднять левую руку, а правая оказалась совсем уж слаба. Безразличным взглядом, каким-то краем разума чувствуя, что угорает в дыму, Лют посмотрел вниз и увидел, что сидит в луже крови. Большой луже. Наверное, нож задел вены.

Дверь отворилась, и Лют, потеряв опору, упал на спину, на крыльцо. Его сволокли по ступеням.

– Ого, какой! – донесся до него заинтересованный возглас Маэв. – Я так понимаю, ты, пока не пожрешь, меня не пропустишь?

Лют лежал на спине, снег падал на лицо, такой приятный, холодный. Наконец-то не пахло дымом, все утонуло в железном запахе крови и еще чего-то.

В поле зрения вплыла морда, и Лют поразился, насколько зверь велик. Он занял тело коня целиком, раздул его, шкура лопнула, натянувшись на выросших костях. Голые ребра покрывала стеклянная розовая слизь, из разросшихся позвонков сложилась могучая шея, перевитая черными лентами, лошадиная голова расщепилась на тонкие лучины костей, образовав словно венец клыков. Нижняя челюсть разошлась надвое, как жвала. В окровавленных зубах застряла шерсть.

Уродливое тяжелое копыто наступило Люту на живот, и он закричал, слабо, бессильно.

– Ну, ешь, ешь, – сказала Маэв где-то за краем видимого мира. – Потом поедем кататься.

Наступала ночь, окружала город, мягко стекалась к стенам из пустыни; холодало, и в чистом воздухе то тут, то там иногда мелькали сухие снежинки. Над пустыней и городом, в бездонном, выгнутом в бесконечность небе проступали одна за другой сначала едва видные, а потом яркие звезды. День кончился.

Ветер, разбежавшись по пустыне, долетал до крепких городских стен, взмывал по ним на какую-то высоту, терял силы, опускался и, вздохнув, убегал обратно в пустыню, словно волны прибоя. Когда-то давно, очень давно, здесь было море, и древние раковины поблескивали перламутровыми сломами в светлом песке.

Рогатая луна медленно всплывала над горизонтом, размашистая, колючая, как ранний лед. В такие ночи казалось, что на ней тоже лежит слой снега.

Ничто не тревожило город, кольцами улиц расходившийся от Синей башни, острый шпиль которой тонул в темнеющей высоте. Приближались праздники, и окна Башни были темны. В городе же горели огни, мягко светились завешенные окна в просторных домах, сложенных из желтого и синего кирпича, где-то на окраине играла музыка. Сегодня лавки и таверны по традиции закрывались рано, жители расходились по домам. Градоправителю позволялось задерживаться в праздничный вечер на рабочем месте, но, впрочем, это было далеко не обязательно.

Город стоял здесь очень давно, как остров в песках, и маяк на его синей башне служил ориентиром торговым караванам, идущим на юго-запад, в тропики Мелимераты и оранжевого от орхидей Миелона, с северных окраин пустыни, из Фолх Вайна, или еще дальше, из-за моря, из ледяных, давно окаменевших лесов Пойма. Так же как и караванам, идущим в противоположном направлении.

Поэтому ворота города, и синие северные, и желтые южные, всегда были открыты днем. А ночью, с заходом солнца, они закрывались, и тому было много причин в этом мире.

Этим вечером я сидел за темным столом в теплой таверне и смотрел в большое, до пола, окно, выходящее на мощеную площадь. Это была одна из тех небольших площадей, что окружали Синюю башню. От нее спицами расходились восемь улиц – по одной на каждую сторону света и четыре наискосок между ними. Башня, поистине огромная, довлела над центром города. Я видел синюю громаду ее бока над вычурными черепичными крышами улицы, чуть подернутую дымком из труб и редкой пеленой снежинок.

Я держал в когтях простой стакан из тонкого стекла с горячим кофе – не люблю подстаканники, – потихоньку пил и смотрел на свое отражение в стекле, на золотящиеся узоры на рукавах и синие перья. Время смотреть на что-то другое еще не пришло, и теперь я ждал, пока солнце перестанет подсвечивать запад, а луна поднимется к верхушке башни. К тому времени охрана разойдется ближе к окраинам, и в спокойном центре, возле нерушимой Башни градоправления, где почти нет жилых домов – только лавки, таверны и конторы – станет совсем безлюдно. На какое-то время.

Хотелось хоть ненадолго выйти наружу, подышать свежим, холодным воздухом с привкусом печного дыма, посмотреть, как пролетающий высоко над стенами ветер закручивает снег вокруг Башни, послушать, как звенит тонкий ледок в желобах водостоков под подошвами расходящихся по домам горожан.

Но было нельзя. Поэтому я ел сладкое печенье, отвернувшись от окна к почти пустому уже, обшитому деревом залу. Мягко светлели бежевые тканые скатерти в подкрашенной свечами темноте, за широкой и темной барной стойкой седобородый хозяин и два работника вытирали бокалы.

Когда кофе закончился, а узор кофейной гущи на дне не сказал мне ничего такого, чего бы я не знал, я встал из-за стола и подошел к стойке.

Положив на темное дерево квадратную золотую монету, я заказал еще кофе.

– Только что сварили свежий, – ответил хозяин и поставил передо мной полированный, пахнущий праздником кофейник.

– Тогда иди, – сказал я ему. – Я сам закрою.

Хозяин с готовностью кивнул. Он достаточно заработал сегодня, включая и мою плату, и спокойно мог идти отдыхать. Сегодня почти все отдыхали, кроме меня, стражи и некоторых других, включая градоправителей.

Я проводил его до выхода. Мы поговорили еще минуты две, и он в сопровождении своих работников ушел. Бывает, хозяева живут при своих заведениях или же открывают заведения в своих домах, но у этого человека дом был в нескольких кварталах к северу. Поэтому я сегодня его и выбрал. Впрочем, не только поэтому. Я знал, что он не сболтнет посетителям лишнего, да и работники его тоже.

Я запер дверь, задул свечи. Немного постоял в темном теплом помещении, таком непривычно тихом после оживленного вечера. Дом, казалось, отдыхал. Было слегка печально тут, в тенях, отброшенных с улицы мягким светом домов на той стороне мостовой. Остывала печь, тихонько потрескивало дерево. Тикали часы в хромовой оправе.

Поскольку ночь все наступала, огни все гасли, а темнота все сгущалась, я захватил кофейник и вернулся на свой стул у окна, еще не успевший остыть.

Усевшись, я вынул из внутреннего кармана лоскут тонкой кожи и прозрачный пузырек с бесцветной жидкостью внутри, а также кусок бечевки. Из нее я сделал петлю со скользящим узлом, каким крепят рыболовные снасти на морских кораблях. Затем прижал когтем пробку пузырька, стряхнул одну едкую каплю содержимого в свой пустой стакан из-под кофе и моментально накрыл его кожаным прямоугольником. Накинув на посуду петлю, я затянул ее. Под кожаной покрышкой поднялся белый парок и опал, кожа натянулась, как на хорошем барабане. Теперь все было готово.

Я провел рукой по голове, приглаживая перья, и, опершись локтями о стол, стал вглядываться в окно. Такие вещи всегда лучше делать морозным вечером, дождавшись, пока на окне проступят ледяные фракталы, вот как сегодня. Вглядевшись достаточно, я произнес – шепотом, в темноту – короткое слово, которое, впрочем, готовил заранее. Так готовится любое заклинание, и непроизнесенным до поры остается лишь последнее, развязывающее слово.

Окно, а вместе с ним и мое отражение в нем, подернулось, как патиной, немного призрачной зеркальностью, от которой даже у меня дыбом взъерошились перья на затылке. Вид из окна исчез, уступая место другим, нужным мне картинам; и стало видно, как…

…Взметнулись над стеной со стороны пустыни темные тросы и упали на каменную стену без стука. Упали, зацепились кошками и тут же натянулись под весом тех, кто поднимался по тросам, невидимый из города.

…Налетел на площадь ветер, закружил падающий и уже лежащий снег, скрутил в вихрь, а тот, все никак не желая рассыпаться, протанцевал под стеной почти полминуты и, окончательно потеряв прозрачность, сжался в неясную фигуру, которая через секунду уже обрела объем и вес. Фигура эта, высокая, но непонятно, мужская или женская, запахнула белый плащ и повернулась на каблуках, высекая упавшие в снег искры.