Иван же остановился. Рассмеялся, откинув светлую голову. Весело, и мелодично, и зло.

– Я дурак, но и ты недалеко ушел, – сказал так.

Помолчал, склонив к плечу голову. Так мы простояли какое-то время: псы врановые двигались округ нас, точно воронье над убоищем.

Наконец Иван положил руку мне на плечо, заглянул в глаза:

– Вот что. Пойдешь со мной – будешь жить. Починю тебя. Налажу, гляди, руки – серебряные…

Кивнул на коня Мари. Марь в траве лежала, лицом вниз, что падаль. Трогать ее не стоило: судя по шевелению волос, взялись за нее или подземные жители, или сам Лес. Лес забирал силу: без хозяйки ему было нельзя.

Я все стоял, осмысливая свершившееся. Точно с Луны упал.

– Знаю, каково чужой куклой быть, – неожиданно молвил Иван. – Наперед выберем тебе имя.

Я молчал. Впервые за долгое время – не знал, что делать.

Я знал, что делать. Починю куклу, нареку ее. Нагоню колдуна.

И, совершенно свободный, вернусь ко двору, как верный пес.

Отблагодарю Князя за ласку, за доброту. За Марь – наперсницу мою, тюремщицу, последнюю печать.

В мое время это делали так.

Автобусная остановка стояла на самом краю села, а вернее даже – за краем, повернувшись серой кирпичной стеной к мокрому синеватому лесу. Остановка ссутулилась и скособочилась. Она не могла отсюда уйти.

А вот Славка мог, и собирался. Он не любил лес. Ни вообще, ни особенно этот.

Автобус, старый, длинный, округлый ЛАЗ, грязный как бродячая собака, уехал, унес за собой свой сизый дым, запах топлива и звук мотора. Увез и маму, занятую очередной бесконечной ссорой с папой. Славка подозревал, что если бы они, как магниты, повернулись друг к другу правильными сторонами характера, то остались бы вместе навечно. Но они что-то напутали, и теперь все чаще отталкивались, с каждым разом все больше отдаляясь друг от друга.

Славка старательно махал, пока автобус не сделался точкой, уползая все дальше по дороге вдоль леса. Хорошо, что она идет вдоль, а не через, подумал Славка. Не хотелось бы ему видеть, как автобус с мамой скрывается в лесу.

Даже себе он не желал признаваться, что не просто не любил лес – он его на самом деле боялся. Сильно. Спасибо маме, она хоть не донимала его этим, не смеялась, к доктору не водила. Мама рассказывала, что он в детстве, года в три, сам туда пошел и заблудился. Он же ничего такого не помнил, и только образ смутной, колючей темноты с запахом прелой листвы изредка посещал его ночами в самом глубоком сне, почему-то

иногда с шорохом пепла, видением какого-то тоннеля или свода; но толком он ничего такого вспомнить не мог. Забыл от испуга, говорила мама и просила его не ходить туда.

Будто он собирался.

Как только Славка перестал различать клубы дыма, он опустил руку и посмотрел на бабушку. Та стояла, молча глядя вдаль, куда-то даже не вслед автобусу, а словно за горизонт, за небо.

Славка не был у бабушки много лет, и помнил ее плохо. Но за ту пару дней, что мама пробыла с ними здесь, немножко привык.

Мама говорила, у бабушки когда-то случился инсульт и поэтому она не может улыбаться. А с чего бы ей, вообще-то, улыбаться, подумал Славка. Потому что ей его оставили? Вот счастье-то.

Налетел ветер, потянул из леса запах нерастаявшего снега, земли, горьких веток, далекого тревожного дыма, йода трутовиков, еще чего-то – может, старых замшелых руин, может, невидимого зверья.

Интересно, подумал Славка, отворачиваясь от леса, а этот заяц там живет?

Наверное, там, решил он. Где ему еще жить. Темный заяц в темной чаще.

Славка еще раз глянул на синий, взъерошенный, неподвижный лес через плечо, и взял бабушку за край большой и жесткой ладони.

– Бабушка, – сказал он. – Пойдем домой?

Славка шел, сжимая бабушкину руку, не глядя на чавкающую под ногами уличную грязь. Грязь совсем уж надоела. Апрель выдался холодным и сырым.

– Бабушка… – Славка спросил несмело. Но она не услышала. Бабушка держала его руку в своей огромной, шершавой, на ощупь совсем-совсем не похожей на мамину, ладони, и плыла рядом. Сейчас она напоминала каменное изваяние, в своей темно-серой юбке, в платке какого-то неопределимого цвета палой листвы и неизменной кофте с зелеными резными пуговицами. Славке очень хотелось утащить такую пуговицу на игру, и он втайне надеялся, что бабушка потеряет одну – он отдаст, конечно, только поиграет немного и сразу отдаст. Но она ничего терять не собиралась.

Бабушка была высокой – может, и не выше папы, но не ниже. Она много делала, мало говорила, никуда не торопилась, все успевала и отлично готовила простую деревенскую еду. И никогда не ругалась, хотя выглядела так сурово, что, если б она еще и заругалась, Славка провалился бы сквозь сырую весеннюю землю.

– Бабушка, – Славка позвал погромче.

Бабушка повернула голову, глянула на него.

– Что?

Она редко произносила больше одного слова за раз. Наверное, говорить ей тоже было трудно, как и улыбаться.

– А черные зайцы бывают?

Бабушка нахмурилась, и Славка пожалел, что спросил.

– Нет.

– А я видел, – тихонько сказал Славка. Он очень надеялся, что бывают. Если б бывали – можно было бы считать, что все хорошо.

– Где? – спросила бабушка. Славка даже удивился, что она проявила интерес. К нему так давно никто не проявлял интереса – папа и мама были заняты своей бесконечной ссорой и дележкой, Славка не понимал, почему они не могут быть вместе, и старался не думать об этом, просто тихонько надеясь, что так оно и будет тянуться, пусть лучше они бесконечно что-то делают и спорят, чем разойдутся насовсем и настанет тишина.

– На огороде и за домом, вчера вечером. Я в сад вышел, а он там скачет, большой, черный такой. Тихий.

– Собака, – сказала бабушка неопределенным тоном. Черные зайцы ее, наверное, не интересовали.

– Может, и собака, – согласился Славка, вспоминая странное животное. Но все-таки то, что он видел вчера в саду, не было собакой. Котом тоже не было.

И больше всего Славка боялся, что это коловерша. Вот умом понимал, что быть такого не может, что он начитался книжек с картинками, а боялся.

Коловеррршшша.

Славка поежился от этого слова.

Ему оно казалось быстрым, суетливым, шуршащим, злым и странным одновременно.

Про нее – или него? – он давно читал в книжке. Коловерша там был на картинке, страшный, раскосый, иссушенный, с огромным зобом, сидящий в луже молока. Славка помнил, что это такой ведьмин кот не кот, пес не пес, заяц не заяц, который ворует по деревням молоко и масло и носит своей злой хозяйке. Одолеть его можно было серебром – из серебра у Славки было, правда, только пятнадцать копеек 1901 года, которые он нашел сто лет назад – позапозапрошлой весной – в песочнице. Или же можно было вызвать на разговор саму ведьму – вроде как надо было поджечь пролитое созданием молоко, чтобы та немедленно явилась на место. Правда, Славка не очень понимал, что в этом хорошего – ведьм он, честно сказать, боялся даже и на картинках, но все равно продолжал читать страшные книжки, будто пытаясь что-то найти. Например, объяснение своим снам. Темный лес, запах пепла, тоннель, светлеющий свод и голос, который говорил что-то, что Славка никогда не мог утром вспомнить. Это снилось ему не часто, но навязчиво. И каждый раз пугало. Может, это были остатки того детского испуга, когда он потерялся в лесу, но почему тогда тоннель, да и пепел?.. Это было в таком же дождливом апреле, гореть в чаще было попросту нечему.

Славка вздохнул еще раз и дальше до самой избы шел молча.

Все это были глупости, конечно – маме он даже говорить не стал, не хватало поссориться с ней перед отъездом, она терпеть не могла всего этого его увлечения книжками про колдовство, – но вечера Славка и ждал, и побаивался. Мама уехала, оставив его с медленной, молчаливой бабушкой, в доме, пахнущем деревом, мятой и близкой землей под досками пола. Раньше – Славка помнил это смутно – пол был земляным, и его всегда посыпали сухой травой. Теперь настелили доски, отбавив от высоты и так небольшой хаты еще вершок. Да и Славка вырос. Теперь ему казалось здесь совсем тесно.