Мама привезла его позавчера и осталась ночевать. Первый вечер она сидела с бабушкой допоздна, и Славка сквозь дремоту слышал, как они о чем-то разговаривали, долго, приглушенно. Ровный, привычный мамин голос – много, и бабушкины недлинные слова – редко, низко, весомо. Как камни в воду. Сначала Славка сквозь притворенные и занавешенные одеялом двери слушал их разговор, потом начал проваливаться в сон, и дальше уже было непонятно, приснилось ему это, придумалось, или и правда мама и бабушка все это говорили.

– Ты его корми, корми. Он видишь какой худой, – говорила мама. Она всегда думала, что Славка худой, хотя сам себе он казался вполне обычным.

– Буду, – отвечала бабушка.

– Ты за ним присматривай. Он сама знаешь какой.

– Знаю, – отвечала бабушка.

Потом голоса слились в шум, Славка засыпал уже, и только иногда какие-то слова проникали к нему в голову.

– Смотри чтоб он чего не увидел, – будто бы говорила мама. – Ты знаешь же, он впечатлительный. Знаешь, что ему бывает… Кажется.

– Знаю.

– Лес этот… Смотри, чтоб он в лес этот не ходил, ему хватило…

– Да.

– Он спит? Спит? Он у меня хорошо спит. Но только чтоб ничего такого… Он пугливый, если что увидит – не уснет.

Славка хотел уже возмутиться, что ничего он не пугливый, и лес далеко, и вообще он ему просто так не нравится, а не потому что страшно, но тут сон совсем утащил его на глубину. Дальше он слышал только отдельные слова, которые то ли были, то ли не были. Печь, говорила мама. Молоко, добавляла она. Молоко, соглашалась бабушка. Печь.

Потом еще какие-то слова, но только их Славка уже совсем не понял и не помнил.

Спал он на новом месте беспокойно, ворочался, то ли запах бабушкиного дома, запах дерева, соломы, земли был тому виной, то ли из-за ночного разговора, но ему снилось что-то зацикленное, навязчивее, жаркое. Темный тоннель, белый свод, жар. Печь.

Печь, изумленно понял Славка, проснувшись. Печь. Это печь изнутри. Вот что ему снится годами. Зев печи, свод и тоннель дымохода, будто он лежит на загнетке и смотрит вверх.

Он так давно не был здесь, не видел леса, избы, не чувствовал этих запахов, что успел забыть. А теперь вспоминал.

Наутро он осторожно заглянул в бабушкину печь. Ох, похоже. Очень похоже, подумал Славка, глядя вверх через приоткрытую вьюшку.

Неужели и его в детстве клали на лопате в печь, обмазав ржаным тестом, как писали в тех самых страшных книжках, которые он любил? Все эти народные поверья, сказочная нечисть, старые, пугающие обычаи. Особенно Славка ценил книжки с картинками, и ярко представил себя маленького на широкой деревянной лопате. Он осмотрел подпечье, пока бабушки не было – пошла, видно, за молоком. Лопаты он не нашел и немного успокоился.

Хозяйства бабушка не держала, молоко покупала у кого-то, как утверждала мама – исключительно лучшее в деревне и исключительно чтоб побаловать Славку. Так что отказываться от угощения он права не имел, да и не собирался, вообще-то. Молоко, сливки, масло, творог, сыр, домашний, чуть резиновый, вареный из творога самой бабушкой – всего этого было сколько хочешь, и все это Славка любил. Именно молоком и творогом, говорили, бабушка откармливала его после того случая в лесу, когда он, маленький и глупый, пробыл там едва ли не сутки и заболел.

В остальном разнообразия не было, но Славке хватало и жареной на масле картошки с сыром вприкуску и мятного чая с хлебом и маслом. Он был доволен, хотя облик и манеры бабушки никак не вязались у него в голове со словом «баловать». Но это была его родная бабушка, пусть и молчаливая, неулыбчивая и смутно знакомая.

В тот же день, в сумерках, он увидел это создание. Он вышел в сад на закате и заметил бегущую по меже стремительную, ногастую тень. Сначала он обрадовался – заяц! – а потом понял, что с зайцем что-то не то. Он был очень худ, длинноморд, грязен, насколько Славка смог разглядеть его за короткие предзакатные секунды, а под шеей у него болтался мешок. Славка подумал было, что это какая-то собака с сумкой на шее, или еще чего, но тень скользнула мимо него за заднюю стену дома и исчезла, пробежав совсем недалеко. И Славка увидел, что на шее у нее не пакет и не сумка. Это был уродливый, болтающийся мокрый зоб.

Славку мороз продрал, он бросился следом за угол дома, едва успев сообразить, что делает, но там никого не оказалось. Настолько никого, что Славка вдруг подумал, что никого и не было. Не могло такого быть. В конце концов, ему иногда и дома мерещились всякие шмыгающие кошечки. Мама прямо называла его «нервным мальчиком». А уж страшных картинок он видел побольше иных взрослых, что вместе с его воображением, новыми впечатлениями и темнотой могло… Да что угодно могло, подумал Славка, внезапно ощутив спиной и плечами сгущающиеся сумерки, молчаливый взгляд мокрых деревьев в спину и близость глухого, темного леса. Колючая темнота и запах прелых листьев. Как во сне. Только наяву, и это было плохо.

По спине пошли крупные мурашки. Он сделал шаг назад, потом обернулся, потом снова резко посмотрел в густые тени в зарослях за домом и поспешил к калитке. Ему больше никак не хотелось гулять в саду.

Тем вечером, накануне маминого отъезда, Славка лег поздно и никак не мог уснуть. Маме он ничего не сказал, не любила она этого, не столько сердилась, сколько расстраивалась; поэтому он просто попытался ни о чем не думать и глядел в потолок, пока не начали слипаться веки.

Дом погрузился в тишину и темноту, потрескивала печь – не думай и о печи, сказал он себе, – и вроде бы Славка почти заснул, когда услышал на чердаке топот.

Потом что-то грохнуло в той части дома, где кухня. И тишина.

Встала бабушка, пошла проверить. Славка слышал, как скрипят доски под ее весом за стеной.

Снова наступила тишина. Славка сжал край одеяла в кулаках, натянул его на подбородок и просто лежал.

Тихо, без скрипа открылась дверь, мягко шурхнул нижний угол створки по кривоватым доскам пола. Славка затаил дыхание.

– Мама? – позвал он.

– Это я, – ответила бабушка. – Спи.

– Там упало что-то, и по чердаку кто-то бегает.

Бабушка помолчала, подняла лицо кверху. На чердаке было тихо.

Бабушка подошла и положила шершавую, но теплую ладонь ему на лоб. От нее пахло мятой.

– Спи давай. Хорошо все.

Веки Славки вдруг потяжелели, испуг отступил, и, проваливаясь в сон, он, как и вчера, так и не понял, был этот стишок-колыбельная, которую бабушка вроде бы сказала шепотом, или приснился.

– Метла у стены стояла, упала, а по чердаку кот ходит, мурчалом мурчит, лапами стучит, уж свернулся и спит, и ты спи, спи, спи.

И Славка спал. Он вспомнил стишок на следующее утро, как только проснулся, но через две минуты тот выветрился из головы и забылся навсегда.

И вот теперь мама уехала, Славка спросил у бабушки про зайца и совсем уверился в своей версии про коловершу. Ну, конечно, если ему не показалось.

Приближался вечер. И Славка снова вышел в сад. Как с теми страшными книжками – он просто не мог закрыть и не смотреть. Он хотел знать. По крайней мере, если ему такое покажется во второй раз – значит что-то явно не так. Хоть с ним, хоть с миром.

Отгорела вечерняя заря, блеклая, как разведенное в воде варенье. Сад оставался пустым, только птицы пересвистывались в зарослях.

Славка уже и замерз. Бабушка легла отдыхать рано, как всегда, она ничего не имела против того, чтоб Славка сам поужинал горячей картошкой из печи, умылся и лег, не забыв запереть дверь. У Славки это не вызывало трудностей, но он знал, что бабушка все равно не уснет, пока он не уляжется, поэтому надолго задерживаться не хотел.

Славка с облегчением подумал, что ничего и не будет. Что нет никакого ведьминого зайца, или кто он там. И ведьмы, значит, нет.

Его очень-очень сильно пугала сама мысль о ведьме. Он представлял этот черный, мокрый до синевы лес, заплывший туманом, жирную темную воду в лужах, слои и слои осклизлых, свалявшихся листьев, отвратительный запах грибов-веселок, гулкий перестук капель, падающих с высоких ветвей, и – ведьму. Седую, лохматую, закутанную в собственные волосы, сидящую на низкой ветке. Ему виделось, что она сжимает мозолистыми ногами старый глиняный горшок, треснувший, покрытый белыми потеками, и ждет своего коловершу. Или свою. Славке казалось, что это все-таки он.