Как там Мосол, хоть бы у Маревы хватило совести его отвязать, если она сбежит, думал он, продираясь через лес, чувствуя гудение пламени. И тут, словно в ответ, с треском разорвала небо молния, вонзившись куда-то в пылающий двор мертвой ведьмы, и пошел ливень, а из ливня, из сумерек меж стволов, выбежал конь, без цепи, без ремней, без щитков на белых глазах, дико шарахаясь и скаля чудовищно крупные зубы.

– Мосол! – хрипло закричал Бастиан, пытаясь поймать коня под уздцы. Марева отпустила его, но, видно, пожалела, сняв часть сбруи. Хотя ремни на морде он мог порвать и сам.

Капитан поймал, успокоил животное, взобрался в седло. Конь, радуясь встрече, понес его куда-то, но уставший хозяин не особо разбирал куда. Конь петлял, огибая ядовитый низкий дым пожарища.

Потихоньку наступила ранняя осенняя ночь, однако Бастиан не увидел ни темной Луны, ни светлой, только отблески пожара. Потом они угасли. Чувствуя дикую усталость, он спешился под высоким деревом, привязал Мосла к ветке и сел на ковер из листьев. Дерево вроде бы было буком, но разглядеть не получалось. Бастиан лег в листья, просто сполз. Легкие горели, ноги были ватными – может, от усталости, а может, он все-таки надышался этого дыма.

Ощущая тянущее вмешательство Второй Луны в голове, дурное, будто приступ болезни, он заснул. Ему снилось, что его подвесили за ноги к ветви бука, только бук был гол и ободран. Красная Птица, неуловимая глазом, тонкая и лохматая, сидела на ветви и молчала. Потом она запела, хотя лишь шепотом. В нем не было ничего страшного, но Бастиан вдруг взмок, и тело его сковал холод.

Капитан проснулся от шелеста дождя, ледяного и сильного. Он свободно проникал сквозь редеющую крону. Стрегоньер смахнул упавшие листья и встал. Мир был сер, конь стоял в этом отсутствии света и тьмы фантастической тенью, и Бастиан спросил себя: а какие сны видит Мосол?

Стрегоньер натянул шляпу, вышел из-под дерева и долго мыл руки под дождем.

Хотелось есть. Соленое мясо было невкусным, хлеб зачерствел, однако нашлась пара вчерашних яблок.

Рассвело, пришло неуютное, пасмурное утро, сквозь рваные тучи просвечивали лишь другие тучи, ветер сделался холодным и швырялся водой. Мокрые зеленые листья бука сыпались торопливо, словно знали какой-то срок. Пахло влажным деревом, влажной землей, горькой сырой листвой. Запахи напомнили капитану о Мареве.

Конь проснулся и устремился куда-то, сразу, ломая ветку и дергаясь в узде. Пришлось отвязать. Мосол не собирался останавливаться, и Бастиан едва успел прыгнуть в седло. Если Ледо мертва, то какую же магию так чувствует конь? Птицу?

Где там уже Тьена, подумал он. И где, правда, Марева, почему не приехала на коне? Уцелела она, если Мосол не пустил ее к себе в седло и сбежал?

Должна бы, прикинул капитан. Должна бы.

Конь бежал через лес, будто по ровному полю. Бастиан хотел крикнуть ему, мол, помедленнее, но во рту пересохло, голоса не было. Сорвал вчера.

Вскоре лес поредел, все вокруг затянуло паром, и через минуту стрегоньер узнал местность: Мосол вывез его к обрыву над пепелищем. Обгорелая труба все еще косо торчала из-за края. Конь, не останавливаясь, перепрыгнул два обугленных остова деревьев, упавших поперек спуска, и въехал в черное и седое, туманное, мокрое пожарище.

Марева возилась в сыром пепле, на коленях, что-то складывая подле себя. Что-то, похожее на свирели, матово и зеркально блестевшие на мокрых углях. Металл и керамика не сгорели.

Бастиан едва удержал коня, когда тот бросился к девушке, нехорошо наклонив голову и вытянув шею; впрочем, Марева не обратила на него никакого внимания. В недоумении капитан спрыгнул в пепел, не пуская Мосла дальше.

И тут безумный конь обернулся и укусил его.

Боль растеклась по руке цветным вихрем, как зеленые чернила, которые выплеснули в воду; заклубилась мутью, так ярко стало вокруг, и небо сделалось полосатым, и в каждой полосе был огонь, и каждая звучала как струна, и Вторая Луна проступила головокружительным водоворотом, и во всем этом, словно мир отодвинулся на задний план, как на сцене театра, Бастиан увидел вдруг Мареву. И, зараженный, ощутил то же течение колдовства, то же влечение, что и его безумный конь.

Марева вся светилась угрожающе-алым от магии, странной, не похожей на привычную, – откуда только Бастиан это знал? – но явной магии.

И сквозь это свечение, сквозь одежду, сквозь очертания тела проступал неявным золотом, как горячая нить в темноте, некий контур.

И был он странен.

Стрегоньер стянул ручницу с плеча.

Он понял, почему конь бросался на нее, почему крутился на месте, не в силах выбрать цель, когда они ехали верхом; почему она закрывала лицо и отчего была такой невесомой; вспомнил ее странный запах. Понял и ужаснулся. Кровь отхлынула от головы, сердце тяжело и неловко заворочалось в испуге.

Ты и есть Красная Птица, хотел сказать Бастиан, но язык не слушался, казался далеким, едва ли не ирреальным. Был у него вообще язык, или страшный дед отсек его тогда своей костяной рукой, грязным ножом, и теперь Бастиан лежит в последнем бреду, снедаемый гангреной? Была ли вся эта поездка, Игедо, Ледо, Марева? Или лишь марево?

Было, решил он невероятным усилием.

– Ты и есть Красная Птица, – выговорил капитан со второго раза разболевшимся языком.

– Я и есть, – ответила Марева и встала на ноги. Она явно была выше, чем когда он видел ее в прошлый раз.

Девушка скинула плащ, и Бастиан подавился криком. На высоких тонких чешуйчатых ногах, сложенных в бедре неимоверным способом, на ногах, обутых в человеческие сапоги, стояло, вытягиваясь, высокое существо, покрытое лентами алых, багряных, белых мягких перьев. Прижатая к груди голова с двумя парами неподвижных, красных, как капли крови, глаз, поднималась, высвобождая прозрачный загнутый клюв из перьев; а то, что он считал лицом Маревы, оказалось еще парой глаз на закругленных суставах сутулых крыльев, сведенных над лопатками. Теперь птица выпрямлялась, и ненастоящее девичье лицо расползлось в стороны, упала с крыла шляпа, и одним движением Красная Птица расправила крылья, огромные, винно-красные с изнанки. Какая-то мелкая горькая пыль окутала ее облаком. Мосол шарахнулся в сторону, к воде, объятый ужасом. Такого конь еще не встречал. С болью капитан увидел, как, не добежав до берега, Мосол упал и забился, роняя пену. Напряжение этих дней все-таки вызвало у него приступ.

Бастиан попытался сфокусировать взгляд на морде Птицы, или хоть на руках, или на чем-нибудь. По краям глаз клубилась черным туманом тьма с запахом земли, лежалых перьев и чего-то еще, отчего озноб гулял по коже. Взгляд словно закрывало мутное и закопченное стекло, копоть на котором медленно продолжала оседать.

– Я вижу твое оружие. А где твои доспехи? – хрипло спросил стрегоньер, думая о пистолете. Нет, тот, скорее всего, промок. А вот ручница в чехле… – Вы падаете слабыми, вам нужно время, чтобы войти в силу. И вот тогда вам дают доспехи и свирели, разве нет? – продолжал он, вспоминая незаконченный разговор с Ледо. Белый, облизанный пламенем череп ее белел где-то на краю гаснущего зрения.

Бастиан испугался – а вдруг разум покинет его вслед за зрением? Он уже не знал, чему виной близкое присутствие Красной Птицы, а чему – укус коня; и вообще сомневался: а видит ли он Птицу или давно разговаривает с пустотой?

– Не в этот раз, – сказало то, что называлось Маревой, покачиваясь из стороны в сторону.

Вот оно что, понял Бастиан. Ледо говорила правду.

Тогда, в ту грозу. Впервые в истории Короли сначала спустили доспехи и свирель. Еще летом. А потом вырастили под них особую, новую Птицу. Только так картина складывается, подумал капитан. Плохая, красная, дрожащая, как раскаленный воздух, картина. Сейчас все было красным и дрожащим.

– Ты нашла их здесь, на пепелище дома? – спросил Бастиан.

– Доспехи – нет, – ответила Птица, которая, видимо, не прочь была поболтать, пробуя человеческую речь. Теперь ее сухой, но затхлый запах казался отвратительным, и Бастиан почти радовался, что нечетко видит ее ужасную фигуру. Она немного напоминала человека, и это пугало больше всего.