Ника неожиданно поняла, к кому так резко Анну сдёрнули с кровати посреди ночи.

— Вы к нему ходили? — тихо спросила она.

— К нему.

— И он… — Ника не договорила, но Анне не нужно было уточнять.

— Да, — Анна завозилась на кровати, поворачиваясь, по всей видимости спиной к Нике. Голос её зазвучал совсем глухо. — А теперь всё, Ника. Всё! Спать. Мы обе устали.

Анна замолчала, и через какую-то минуту её дыхание стало ровным и неторопливым. Уснула.

«А что же я завтра скажу папе? — мысль тревожной птицей забилась в голове Ники. — Что? Что я ему скажу? А ничего». И Ника вдруг успокоилась, лицо её прояснилось. Она ничего не скажет отцу.

Ни завтра.

Ни потом.

Никогда.

Глава 3. Анна

— А теперь всё, Ника. Всё! Спать. Мы обе устали, — Анна отвернулась к стене и закрыла глаза. Слышала, как где-то там, за спиной, на соседней кровати ёрзает Ника. Думает о предстоящем разговоре с отцом? Наверно. Анну и саму это тревожило, не отпускало.

Сейчас она понимала, что всё, что произошло, вся эта череда событий, неправильных и иррациональных решений, случайных встреч и сказанных в запальчивости слов, которые не должны были быть сказаны, но всё же сказаны были, всё это было глупым, бесполезным и даже опасным. Чего она надеялась добиться, открывая этой милой доверчивой девочке глаза, обрушивая на неё суровую правду, грязную, беспощадную, подлую? У Анны не было ответа на этот вопрос.

Наверно, триггером послужило невероятное сходство племянницы с сестрой, такое резкое, болезненное, нарочитое, что это сводило с ума. Не давало сосредоточиться. Пугало. И даже когда они вдвоём спускались утром вниз, сначала несколько этажей пешком, потом на грузовом лифте, Анна ловила себя на мысли, что рядом с ней Лиза, её маленькая Лиза, милый застенчивый рыжик, улыбчивый, как утреннее солнышко. Потом наваждение прошло.

Конечно, внешнее сходство Ники с покойной матерью никуда не делось, но сейчас Анна видела, как за этим внешним сходством, за тонким лицом Лизы, за рыжими растрёпанными кудряшками, за чуть вздёрнутым веснушчатым носом и высоким открытым лбом, проступает Пашка. Пашкино упрямство, Пашкин характер, Пашкина воля. Ника была похожа на Лизу и в то же время не похожа на неё. И когда она говорила Лизиным голосом:

— Анна,

чуть растягивая, как Лиза гласные, на Анну смотрели не Лизины синие глаза, подёрнутые мечтательной дымкой, а твёрдые серые глаза Павла.

Это раздражало и где-то даже злило Анну. Она старалась спрятать свою злость поглубже, так, чтобы эта девочка ничего не заметила. Ведь в общем-то, если она и была в чём-то виновата, то лишь в том, что была живым симбиозом двух людей… двух, одного из которых Анна безумно любила, а другого так же безумно ненавидела.

…И снова из тьмы ночи на Анну шагнуло прошлое.

Четырнадцать лет назад

Павел ушёл, и, начиная с этого момента, Аннина жизнь понеслась под откос. Да и не только её.

Людей в Башне лихорадило. Осознание того, что ты сам или твои близкие могут оказаться в списке лишних людей, пришло к каждому почти сразу же, как только начались зачистки. Исполнительные бригады, сопровождаемые военными (Анна никогда не думала, что в Башне так много военных), начали свои рейды снизу, где на удивление лояльных к вновь принятому закону оказалось большинство. Это объяснялось просто: нижние этажи первыми столкнулись с голодом и пришедшими вслед за голодом болезнями. И пока жители верхних этажей гуляли в парках и оранжереях, ходили в кинотеатры и спортзалы и жаловались разве что на однообразное питание в столовых, на нижних этажах урезали пайки и сокращали выдачу лекарств. Внизу люди больше болели, и старики и больные становились обузой семьям, которые и так еле-еле сводили концы с концами.

Но чем выше поднимались исполнительные бригады, тем чаще возникали стычки между обозлёнными людьми и военными. И всё чаще в ход шли электрошокеры и дубинки.

Нежно-приторный женский голос из громкоговорителя ласково убеждал жителей Башни не собираться большими группами, не паниковать, не препятствовать властям, которые действуют во благо, исключительно во благо…

Анну передёргивало от этого вранья.

На еженедельных совещаниях главврачей больниц Башни глава департамента здравоохранения Ольга Ивановна ровным голосом отчитывалась о результатах проделанной работы, и Анна, слушая её, с ужасом думала, как же так случилось, что из представителей самой гуманной профессии они все превратились в кучку убийц. Ведь никто из них не ропщет, не бунтует, да просто не встанет и не уйдёт демонстративно. Даже она, Анна.

Она с отвращением смотрела на полное румяное лицо Ольги Ивановны, на тонкую указку в холёных руках, которой та водила по экрану с цветными гистограммами и длинными графиками. Указка медленно перемещалась, Анна следила глазами за этим медленным перемещением и чувствовала, как к горлу подступает тошнота.

— Театр абсурда какой-то, — пробормотала она.

Сидящий рядом Мельников, главврач больницы с двести тринадцатого, чуть наклонился, сжал её локоть.

— У вас уже были, Анна Константиновна? — и, не дожидаясь ответа, тут же пробормотал. — Ах да, вы же верхние, чего это я…

— А у вас? — Анна посмотрела на него.

Мельников, всегда такой аккуратист, гладко выбритый и причёсанный волосок к волоску, выглядел серым и помятым.

— Три дня назад. Были, — он слегка запнулся, потом натянул на лицо улыбку и наигранным тоном произнёс. — Да всё не так уж и страшно. У нас они вообще одним днём управились.

Это наигранно-бодрое «одним днём управились» резануло по сердцу. Анна отвернулась от Мельникова, но тут же повернулась снова и горячо зашептала:

— У вас остались какие-то лекарства? Нереализованные. Неучтённые.

— Какие вам надо?

Анна принялась быстро перечислять.

— Из муколитиков ничего нет, антибиотиков никаких тоже, есть кое-что из транквилизаторов, феноксан. Завтра сможете подойти?

Анна кивнула.

С лекарствами была беда. Их и в нормальное время не хватало, а теперь, когда Совет ещё больше ужесточил отчётность и выделил по соглядатаю на каждую больницу, с лекарствами стало вообще плохо.

Самое худшее, что мог придумать Совет, так это снять с терапии всех неизлечимо больных, и то, что они так лицемерно именовали эвтаназией — смертью во благо — для больных обернулось самым настоящим мучением. А у них, медиков, больше не осталось никаких способов, чтобы им помочь.

Те из главврачей, что были порасторопнее, успели припрятать какие-то излишки в самом начале, что-то подправив и подделав в отчётных документах. Анна тоже так делала, но, увы, этого было мало, катастрофически мало, и теперь она отчаянно искала способы пополнить свои запасы, обращалась в другие больницы к коллегам, главным образом, теперь к тем, у которых «уже побывали». Разумеется, с такой просьбой обращаться можно было не к каждому. Тех, кто входили в свиту Ольги Ивановны, можно было исключать сразу. Эти могли заложить, да что там — не просто могли, а сделали бы это с превеликим удовольствием.

Но Мельников, несмотря на свой всегда фатоватый и заносчивый вид, был свой. Жаль, конечно, что у него не осталось муколитиков и антибиотиков — эти были особенно нужны — но и то, что он предложил, было, как нельзя кстати.

«Чёрный» список Анниной больницы был коротким — всего пять человек. Но эти пять детей не были для Анны столбиками на цветных гистограммах Ольги Ивановны — они были людьми, живыми маленькими людьми, и её долг, как врача, как человека, заключался, если не в лечении, то хотя бы в облегчении их страданий. Но Анну лишили и этого. И по нелепому, странному стечению обстоятельств, больше всего это ударило по сыну того, кто был главным виновником трагедии.

У Анны не хватило решимости отменить терапию для Лизиного малыша сразу после того, как вышло распоряжение. Официально, конечно, никакой терапии не было, но неофициально… неофициально Анна прикладывала максимум усилий для того, чтобы поддерживать хрупкую жизнь ребёнка. Но этого было недостаточно, и мальчик умирал. Умирал медленно и мучительно. И Анна ничего не могла с этим поделать.