Сейчас это уже не удивляло Бориса, но тогда четырнадцать лет назад он ещё пытался склеить разбитую чашку их дружбы. Наступив на горло собственной гордости, переступив через унижение Анниного отказа. Отчего-то ему казалось непременно важным сделать это. Но Пашка, стоило Борису даже вскользь упомянуть Анну, замыкался, каменел лицом, и Борис отступал, чувствовал, что Анна как-то причастна к Пашкиному горю — слишком огромному, слишком неподъёмному, которое следовало бы разделить, но которое Пашка делить ни с кем не хотел. «Надо просто подождать», — говорил себе Борис. И ждал. Но дни сменялись неделями, недели месяцами, а всё оставалось по-прежнему.

Анна появилась наверху, когда умер Константин Генрихович. Сердечный приступ. Быстрая, милосердная смерть. Была гражданская панихида, и много людей. Борис не ожидал, что тихого и скромного Константина Генриховича придёт проводить столько народу. Анна принимала соболезнования, и Борис видел, как нелегко ей это даётся. В ней словно что-то надломилось, и, хотя внешне она была всё та же Анна — прямая, выдержанная, цельная — внутри неё росла и ширилась трещина, невидимая для остальных людей, но такая явная для него, Бориса.

Павел пришёл с Никой. Увидел Анну и остановился, как будто натолкнулся на невидимую преграду.

— Тётя Аня! — маленькая Ника дёрнулась к Анне, но Павел не отпустил. Подхватил дочь на руки.

— Пойдём!

Развернулся и вышел. Громкий плач Ники, недоумённые переглядывания людей. Анна даже не обернулась.

Потом они сидели вдвоём в её маленькой квартире. В квартире, где в детстве они — он, Анна, Павел — проводили вместе времени больше, чем где-либо в другом месте. У него они не собирались из-за отчима, а у Пашки из-за матери, холодной и вечно всем недовольной женщины.

— Я устала, Боря, — сказала Анна. — Выгорела. Я больше не врач. После всего, что случилось, после этого принятого закона… какой я врач...

— Такой же, как и всегда, Аня, хороший. Ты — хороший врач.

— А, пустое, — на её глаза навернулись слёзы. — Сейчас ведь даже спасать никого не надо, всё отдано на милость природе. Поболит и само пройдёт. А если не пройдёт, то…

Борис смотрел на неё. «Спасать, — думал он. — Да тебя саму нужно спасать, Аня, саму…».

Мысль пришла в голову неожиданно. Вернее, те мысли, что занимали его в последнее время, крутились в голове, неожиданно оформились и сложились в законченный паззл. Анна — вот та частичка, которой не хватало ему для полноты картины.

— Аня, — он осторожно дотронулся до её руки. — У меня есть предложение. Ты только не говори сразу «нет». Подумай.

И, не давая ей времени прийти в себя, заговорил. Быстро. Напористо. Стремительно. Он знал — людям это импонирует. Уверенность и открытость. Немного правды и чуть больше лжи. Он — не Савельев, не несётся вперёд как паровоз. Его стиль — мягкая сила.

— Анна, на пятьдесят четвёртом, в больницу, нужен главврач. Это в самом низу. Сама понимаешь, из грамотных специалистов мало кто соглашается отправляться в такую дыру. А хорошие врачи ведь везде нужны, правда?

Она согласно кивнула.

— Но то, что это дыра, а это дыра, Аня, тут я тебе врать не буду. Дыра с самым отвратительным финансированием и всеми напрочь забытая. Но иногда и из этого можно извлечь пользу. Вот ты говоришь — теперь не надо никого спасать. А я с тобой не согласен. Хочешь спасать людей? Спасай! А я тебе помогу.

Он говорил и видел, как усталость и равнодушие на её лице сменяется любопытством, интересом, надеждой.

— Я правильно тебя поняла, Боря? Мы будем укрывать там людей от Закона?

— Не мы. Ты. Но я тебе помогу. Буду помогать по мере возможности. С лекарствами, документами… Но никто не должен знать.

Он замолчал и внимательно посмотрел ей в глаза. Всё ли она понимает, как надо? Она поняла правильно. Побледнела и коротко кивнула.

Там, на пятьдесят четвёртом, ему требовался свой человек. Давно уже требовался. Нынешний главврач, человек слабый и пьющий, не внушал доверия. Другое дело Анна. Да, она принципиальная, неподкупная, но… любые принципы можно поставить на рельсы нужного дела, и есть вещи, которые привязывают прочнее денег.

— Но, Ань, услуга за услугу. У меня там человек есть свой, хороший человек. Ивлев Сергей Сергеевич, завскладом медикаментов. Он тебе ни в чём не откажет, правой рукой станет. Но и ты… ты ему тоже помогай, когда он попросит. Во всём помогай. Хорошо?

Она ещё не успела сказать «да», но Борис уже видел, понимал — Анна согласилась.

***

Борис подождал, когда Анна успокоится, подошёл, сел на валун спиной к ней. Прижался. Почувствовал сквозь рубашку тепло её тела. Она не отодвинулась.

— Да подписал я твою заявку. Подписал. Завтра можешь забрать. Только пришлось кое-какие позиции вычеркнуть.

— Мне надо всё. Всё, что я указала.

— Аня, ну не наглей. Я и так делаю всё, что могу. Но я не господь бог, я всего лишь один из двенадцати членов Совета.

Борис замолчал. В глубине души он ругал себя, что ситуация вышла из-под контроля. Что Анна, не выдержав ожидания, сама прибыла наверх, и не просто прибыла, а осталась здесь на две недели, а это было совершенно не на руку Борису. И сейчас она, раздражённая, злая, выплескивала свои эмоции на него. Да, за эти четырнадцать лет многое изменилось, и Анна изменилась тоже. Та женщина, растерянная, жалкая, убитая смертью сестры и раздавленная законом об эвтаназии, исчезла, и новая Анна снова, как в детстве рвалась в бой. А он не знал, как её сдержать.

Тема эвтаназии, которой она коснулась, была слишком сложной. Слишком тяжёлой. Анна, так до конца и не изжившая свой юношеский максимализм — в этом они с Павлом были отчасти похожи — видела мир чёрно-белым. Она видела добро и зло, но не замечала нюансов. В отличие от него, Бориса. А он замечал. Знал, что их новая реальность, начавшаяся четырнадцать лет назад, чёрно-белой не была. Она была объёмной, выпуклой, многогранной, отвратительной и притягательной, обоснованной и немыслимой, бесчеловечной и в то же время преисполненной любви ко всему живому. А они во всём этом жили… Сказать, что привыкли? Ну… Борис не был таким оптимистом.

Как и Павел, он прекрасно понимал, что если не такая мера, то всё равно, что-то похожее должно было быть предпринято. Ведь в те дни, последние дни уходящей эпохи фальшивого гуманизма, они все жили как на пороховой бочке. Причём не в фигуральном, а в самом буквальном смысле. И иногда те дни так чётко и выпукло вставали перед глазами Бориса, что он мог вспомнить каждое слово, каждый взгляд, даже тот отвратительный спёртый воздух безнадеги, которым они все дышали и которым был пронизан зал заседаний Совета. Борис помнил, как Павел до хрипоты спорил с Величко, своим главным оппонентом в вопросе закона, горячился, краснел, натыкаясь на его насмешливо-презрительный взгляд. И убедил-таки. Не только надменного Величко — вообще всех. Их всех.

Борис понимал правоту Павла, но вот разделял ли его решение в полной мере? На этот вопрос он не ответил бы однозначно. Ни тогда, ни сейчас. Особенно сейчас.

Как бы цинично это не звучало, но дамоклов меч эвтаназии не висел над Павлом: Ника была юна, сам Павел здоров и полон сил, а кого он боялся потерять, тех он уже потерял — Лизу, сына, мать, которая умерла за пару месяцев до принятия закона… А вот ему, Борису, в последнее время всё чаще становилось страшно. Отчима убил инфаркт десять лет назад, но по нему Борис и не горевал. А вот мама… свою мать Борис очень любил. При всей её безалаберности, неприспособленности к жизни, легкомыслии, наплевательском — по общественным меркам — отношении к своим материнским обязанностям, их, мать и сына, связывали нежные и трепетные чувства. И Борис даже представить себе не мог, не допускал саму мысль, что его мать ждёт участь остальных пожилых людей Башни. Да, пока она работала (Борис пристроил её на непыльную работу наверху), но годы брали своё, и сколько ещё вот так… Борис не знал. Старался не думать. И всё равно думал.