Борис опустился на один из валунов. Не то чтобы он чувствовал себя уставшим, но это место — уже не живое, но ещё и не мёртвое — требовало особого настроя и созерцания. А разве можно созерцать на бегу? Губы Бориса сами собой растянулись в грустной улыбке.

С тем, что осталось от сада, так и не решили, что делать. Воду давно перекрыли, а сам участок обнесли — отгородили от всего мира уродливыми пластиковыми щитами. Люди, гуляющие в парковой зоне, натыкаясь на безликий серый забор, спешили его обойти, уйти подальше, словно уныние и тлен могло коснуться и их, окутать, забрать, унести с собой. Что ж… отчасти Борис понимал их, хотя сам и не разделял такого иррационального страха. Напротив, само место ему нравилось. Нравилось даже больше, чем во времена его юности, когда здесь царило буйство красок, и кипела жизнь. Сегодня умирающий сад был едва ли не единственным уголком, где можно было уединиться, а в их муравейнике это дорогого стоило.

Борис взглянул на часы. До встречи с Анной оставалось десять минут.

Он ещё раз мысленно пробежался по событиям последних недель, перед глазами — у Бориса была отличная фотографическая память — замелькали строчки отчёта, переданного Антоном. Юноша Александр Поляков исправно докладывал обо всём, чем жило семейство Савельевых. О всех мелочах, незначительных разговорах, пересудах, анекдотах. «Удивительно старательный мальчик и так быстро на всё согласился», — Борис брезгливо поморщился. Увы, пока всё, что он сообщал, не стоило внимания. «Может, поднадавить на парня?» — подумал он, но тут же одёрнул себя. Не надо торопить события. Он, Борис, умеет ждать. Да и Антон своё дело знает. Подождём ещё. Подождём. Никто не безгрешен, даже Паша Савельев. Его лучший друг. Его единственный друг…

На самом деле копать под Савельева Борису было противно. Но иного выхода он не видел. Несколько последних лет Борис с маниакальным упорством строил свою «империю». Играл, где в открытую, где тайно. Договаривался, подкупал, обещал. Влияние административного управления росло и ширилось, и уже редко какой документ обходился без подписи Бориса Литвинова. Все подразделения так или иначе от него зависели. И по сути, единственным, до кого пока ещё не дотянулись щупальца управления, был сектор систем жизнеобеспечения. Пашин сектор. В руках Савельева была не эфемерная, бюрократическая власть, как у Бориса, но власть реальная. Ему негласно подчинялся весь энергетический комплекс, и за ним стояли военные, дремлющая, но великая сила.

Если бы Пашка согласился с доводами Бориса, и объединился с ним, они бы свернули горы. К чёрту Совет, он уже своё отжил. К чёрту! Но Пашка не соглашался. И его упёртость, его святая вера в справедливость и общее благоденствие невероятно бесили Бориса. Хотелось взять Пашку за грудки, хорошенько встряхнуть и заорать прямо в лицо: «Какая справедливость? Какая, к чёрту, Паша, справедливость? Где ты её видел, Паша?». И со всей силы приложить его башкой о бетонную стену. Чтобы этот болван очнулся наконец-то. Раскрыл глаза, оглянулся вокруг.

И потом… было кое-что ещё, что словно червяк подтачивало многолетнюю дружбу.

Память услужливо подсунула Борису слова отчима: «И запомни, Борюсик, все люди равны, но некоторые… равнее». И короткий — автоматной очередью — сухой смешок. Смешок, в котором не было ни тени веселья.

…Как же он ненавидел это всё. Ненавидел, когда отчим называл его Борюсиком. Ненавидел самого отчима, его вытянутое лицо с острым подбородком и круглыми совиными глазами, длинные, неестественно белые пальцы, которыми тот цепко впивался в его плечо. Ненавидел, когда отчим «учил его жизни». Ненавидел, потому что печёнкой чувствовал, что за этими словами, жёсткими, безжалостными, холодными, идущими вразрез с тем, чему учили в школе, о чём кричали плакаты и вещали по радио, за всем этим стояла жестокая и беспощадная правда.

Своего родного отца Борис не помнил, хотя правильнее было сказать — совсем не знал. Мать забеременела в семнадцать лет. Соседские кумушки говорили — нагуляла, с дотошностью детективов пытаясь установить имя причастного и задаваясь извечно русскими вопросами: кто виноват и что делать? Мать им в расследованиях не помогала, лишь смеялась и бездумно махала рукой. Она вообще была очень лёгким человеком, и им вдвоём неплохо жилось. Пока не появился Николай Алексеевич Беленький.

Николай Алексеевич был старше матери на пятнадцать лет, работал официантом в ресторане надоблачного уровня и этим фактом своей биографии необыкновенно гордился. Где мать с ним познакомилась, Борис не знал, наверно, в общественных садах, вроде этого, где он сейчас ждал Анну. Их случайное знакомство не оборвалось внезапно, а продолжилось на зависть всё тех же кумушек, которые справедливо полагали, что Беленький — весьма достойная партия, а свистушке Таньке просто повезло.

Отчим перевёз их со сто сорокового к себе на триста девяносто четвёртый, устроил мать помощницей повара при ресторанной кухне, а Бориса определили в верхнюю школу.

Тогда для него начался ад. Прежние друзья остались на сто сороковом, а здесь… здесь никто не стремился заводить дружбу с Борей Литвиновым. Борис ловил на себе насмешливые, а иногда и откровенно презрительные взгляды. В открытый конфликт новые одноклассники с ним не вступали, чувствовали, что он готов был дать отпор — что-что, а драться он умел, отточил это мастерство ещё внизу, частенько ввязываясь в драки с теми, кто позволял себе нелестные выражения в адрес матери. Впрочем, презрительно-насмешливые взгляды вскоре сменились показным равнодушием, ему явно давали понять, что сын официанта и помощницы повара не стоит их внимания.

Всё изменилось в один день.

— Ну, Литвинов, я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?

Зоя Ивановна подошла вплотную и буквально нависла над ним. Борис уже знал, что кличка их классной — Змея, и кто бы эту кличку не придумал, он попал в самую точку. Зоя Ивановна была высокой и очень худой, с несоразмерно длинным телом и короткими ногами. Такая непропорциональность вкупе с немигающим взглядом светло-карих, почти жёлтых глаз делали её похожей на допотопную рептилию.

— Кто еще, кроме тебя, входил в кабинет биологии? Кто это был? Ну? Если ты сейчас честно и открыто не скажешь, кто испортил школьное имущество, мы все… да, дети? — она выразительно посмотрела на притихший класс. — Мы все будем считать, что это твоих рук дело.

Борис стоял у школьной доски, как на эшафоте, и к нему было приковано тридцать пар глаз. Кто-то смотрел на него равнодушно, кто-то заинтересованно, кто-то даже с оттенком сочувствия, и только двое смотрели настороженно, затаив дыхание.

— Покрывая нарушителей, ты, Литвинов, оказываешь им медвежью услугу. Вместо того, чтобы помочь своим товарищам стать на путь исправления, ты вселяешь в них чувство ложной уверенности в собственной безнаказанности, толкая их к краю пропасти и…

Он их видел. Видел, как они выходили из кабинета биологии, и знал, что испорченное имущество — плакаты с изображением земноводных, где поверх головы каждой змеи было пририсовано лицо их наставницы, вытянутое, с длинным носом и острыми, чуть оттопыренными ушами, которые не закрывала уродливая короткая стрижка — их рук дело. И они знали, что он видел.

— Почему ты нас не сдал?

Светловолосый пацан преградил ему дорогу. За спиной светловолосого стояла его подружка, высокая девочка, узколицая, с огромными, даже не карими — чёрными глазами.

— Да пошли вы… — Борис хотел оттолкнуть пацана, но девочка неожиданно сказала:

— Сильно тебе дома попало?

И в её глубоких чёрных глазах мелькнуло что-то такое, отчего Борис в первый раз в жизни растерялся.

— Я — Паша, — светловолосый протянул ему руку. — А она…

— Аня, — и девчонка, быстро переглянувшись со своим приятелем, сказала. — Мы в кино. Пойдёшь с нами?

— У меня денег нет, — стушевался Борис.