Шел конец января. Сессия медленно, но верно превращалась в допсу. Но перед ней выдалась пара недель каникул. Я сидел у себя в Гатчине и смотрел, как за окном медленно кружится снег. Я открыл Библию и начал было читать, но дело не пошло, и вот тогда-то мне и позвонил Тесак. Я в мельчайших подробностях помню то утро.
Когда позвонил Тесак, что-то екнуло у меня в груди и засосало под ложечкой. Катя просила опять поехать с ней и взять с собой побольше друзей. Я ничего, кроме «ладно», не ответил. Но внутри почувствовал нарастающее подозрение. Здесь явно кроется что-то неладное, и мы все втроем оказались по уши втянутыми в разрастающееся дерьмо.
В электричке напротив кто-то читал «Комсомолку» – одну из самых желтых наших газет. «Долго ли будем мерзнуть?» – гласил заголовок. На обложке стоял мужик с грозным лицом. Сверху на него капала вода, а по стене расползся сказочной величины сталактит. Хуетесы из местного самоуправления опять просрали всю зиму. А все бегают и кричат, мол, денег нет! Интересно, а эти суки на своих двоих по городу ходят или ездят на новехоньких «семерках»?! Кстати, насчет газет, Прыщ рассказывал, что после погрома на Ваське было много публикаций в духе утерянных иллюзий: «Кто в ответе за подрастающее поколение?», «Как можно выжить в городских джунглях: история одного борца», «Мы взрываем, дети наблюдают» и тому подобная херь. Все вдруг резко решили, это, де, очередные бандитские разборки, и так завозмущались, что историческая часть города оказалась в них вовлечена! Мало, значит, «бензиновых королей» на Университетской набережной взрывали? Мудаки! Они даже не в курсе, насколь глубоко прогнило наше общество, словно ржавый баркас на приколе. А газетчики-суки, наверное, и не помнят, как подорвали того «короля» в «мерсе» – не боевыми зарядами, а обыкновенными болванками. Ему просто перебили ноги, и он истек кровью. Разве сравнится с этим наше баловство – пара взорванных машин? Клоуны-уроды...
Мы еле тащились, проваливаясь по пояс в снег: Тесак впереди прокладывал дорогу, чуть позади шла Катя, а потом уж мы. Ветер щипал морозом щеки, и я поплотнее ушел в свой шарф. Из-за легкой метели деревушки даже с холма не было видно, и приходилось идти по наитию Тесака – в воздухе лишь чувствовался едва уловимый запах древесного дыма. Высокие ботинки, которые я обычно зашнуровываю довольно плотно, набились снегом. Он жег кожу, будто кто-то принялся тушить об тебя сигарету. Но я все равно радовался – это всяко уж лучше, чем одному дома скучать.
Пока мы шли по деревне, нас раза три или четыре окликали, пытались привязаться, и Тесаку прямо на ходу приходилось успокаивать местных ударами тяжелых кулаков. Попадались греющиеся у бочек люди. Хотя и мело, но даже сквозь мороз и снег я кожей чувствовал их заскорузлый запах миллионов галлонов высохшего прямо на теле пота. Их лица, кроме тупой злобы на жизнь и на тебя, ничего не выражали. Они провожали нас гнилыми взглядами и опять смотрели в огонь, где им еще не одну тысячу лет предстоит гореть.
В хибаре оказалось тепло. Снег в ботинках тут же начал таять. Вождь сидел на скамье в бараньем полушубке и раскуривал трубку с опием. Он приветственно махнул Кате рукой и указал куда-то в темноту. Мы остались стоять в предбаннике. Мужик с дрэдами занялся раскуриванием опия, и я не посмел его тревожить.
Хотя на улице и был день-деньской, в помещении царил знакомый полумрак. Он навевал не самые лучшие воспоминания – обоссанная и обосранная старушка, вонь... Меня передернуло. Дерьмо! Я так и не сумел побороть тот страх, потому как не смог определить его природу. Такое пугает еще больше. Кроме ладана в воздухе носился запах хлорки и заплесневевшего сыра... Откуда здесь мог взяться сыр?
Наконец, раскурив трубку и вобрав в себя пары опия, Вождь взглянул в нашу сторону. Он мотнул головой, мол, проходите, а сам уселся на скамье в позе лотоса, плотнее придвинувшись спиной к русской печи.
Молчание затянулось. Мы втроем сели на тумбы: Тесак перебирал края рукавов свитера, торчащего из-под «пилота»; Прыщ, судя по выражению на лице, мучительно старался выдавить из памяти нужное воспоминание; я вращал головой по сторонам и вглядывался в нечеткие очертания сруба. Вождь, закрыв глаза, задумчиво посасывал трубку. Молчание приобрело зловещую форму. И в этот самый момент он завел разговор чуть надтреснутым голосом, не открывая глаз:
– Да, теперь я четче вижу... Новый Иерусалим... прекраснее и величественнее, чем миллионы Римов и Канстантинополей вместе взятых... Да, демоны вокруг нас... Да, теперь я четче вижу... Они питаются нашими страхами и нашей ложью... Они обвивают меня, они обнимают меня, убаюкивают... Я знаю, если засну, то вечным сном... Да, да-а, я слышу голос откуда-то сверху... Голос, он спокойный, даже внушающий уважение... Он говорит: «Не печалься, ибо не счесть будет дней скорбных. Успокойся и возрадуйся! Ибо если сегодня утром ты проснулся здоровым – ты счастливее, чем один миллион человек, которые не доживут до следующей недели. Ибо если ты никогда не переживал войну, тюремное заключение, пытки или голод – ты счастливее, чем пятьсот миллионов человек в этом мире. И если сегодня ты можешь пойти в церковь без угрозы лишения свободы или жизни и помолиться – ты счастливее, чем три миллиарда несчастных в этом мире. Если в твоем холодильнике есть еда, ты одет, у тебя есть крыша над головой и постель – ты богаче, чем семьдесят пять процентов людей в этом мире. И ежели у тебя есть счет в банке и деньги в кошельке – ты один среди тех восьми процентов обеспеченных людей на земле. Так что не печалься! В этом мире не так уж много плохого! Ибо в каждом вздохе природы ищи умиротворения, ясности и величия».
Вождь, по-прежнему не открывая глаз, погрузился в раздумье. Было слышно, как он бормотал нечто, напоминающее эзотерическое заклинание, вроде «аум-нара-наха-яхама», и мерно, в такт монотонно раскачивался из стороны в сторону. Мое сознание, опьяненное речью, болталось где-то под потолком. А до меня доходил лишь запах сандала, растворенный в миллионе зловоний. Казалось, что здесь даже свет не может противостоять тьме: свет буквально поглощался этим домом, будто абсолютно черным телом, и трансформировался во тьму под призывы человека в бараньем тулупе: «Аум-нара-наха-яхама... Аум-нара-наха-яхама...»
Неожиданно откуда-то сверху мне стали видны течения теплого, липкого воздуха, будто вихри в созвездии Андромеды закручивались вокруг человека с дрэдами. Поразительно, но сверху виделось, словно он управляет потоками с помощью своего «аум-нара-наха-яхама»... Серые полосы, едва различимые в темноте помещения, вливались в его тело через ноздри, уши, затылок и ладони, распростертые на коленях. А тем временем он еще сильнее стал раскачиваться на своей скамье. Потоки завертелись с неуправляемой скоростью, и вот уже стали опутывать нас...
Но так же внезапно, как все началось, так же в момент все и закончилось. Я возвратился в свое тело, а передо мною сидел со слегка затуманенным взором Вождь. Лишь в воздухе повисла нутряная, тяжелая басовитая нотка. И только тут я сообразил – за время транса он не открыл ни разу рта!
– Я много думал о том, куда мы катимся и сколь долго будем еще туда катиться. Я устал от того, что вижу вокруг себя, потому как это стало происходить и с моими близкими. Я устал от боли, горя, нищеты и унижения. Я более не смотрю на красивых девушек, машины и дома с восхищением или завистью. Мне стало все равно. Я вижу лишь лица, похожие на рыла; руки – на лапы; а ноги – на копыта. Я заглядываю в разум этим людям и ясно вижу, что он скорее похож на хрупкую слизистую оболочку, чем на существующее в гармонии с внутренним и внешним мирами создание рук Господних. Мне стало все равно, и это пугает меня больше всего... Даже больше смерти.
Вождь умолк. Его глаза стали ясными, как день, а взор – острым, как нож.
– Я ненавижу себя и одновременно слишком люблю жизнь, чтобы покончить с собой. Поймите! Я устал видеть страх и боль на лицах близких. С меня хватит!
