Я смотрел на измочаленные временем стены, облаченные в гранит. От налипшей на них грязи становилось тошно. Не просто тянуло блевать, а как будто душа обрастала коростой всех человеческих мерзостей и огрубевала, и становилась глухой к обосранному, проклятому, но единственному в своей неповторимости миру. Я попытался подумать о чем-нибудь другом и перевел взгляд чуть ниже. Вдоль стены тянулся желоб, и в нем текла вода... Там должна была течь вода, на самом же деле по канавке тянулся ручеек из мочи. Натуральной людской мочи. От канавки тянуло, словно от стада бизонов. Нет, вернее, будто от двух сотен бомжей. Посаженных в один вагон метрополитена вместе со стадом бизонов. БЛЯ!
От ларька до ларька в переходе как раз шатался один из таких типов. Нет, не один из стада бизонов! Один из племени бомжей. Я ничего против них не наговариваю. Наоборот, я знаю, что каждый из нас, живущих нормальной, привычной жизнью, может оказаться на оборотной ее стороне. Когда все вокруг отходят от шмонящего на весь автобус, троллейбус или вагон электрички нищего, я стараюсь смотреть на такое действо отстраненно, так сказать, глазами Бога – ведь все мы для Него абсолютно равны, и все без исключения будем Там. В такие моменты я снисходительно улыбаюсь и с интересом разглядываю скитальца. Изучаю ошметки ботинка на одной ноге и плотно обтягивающий ступню и часть голени прочный полиэтиленовый пакет на другой. Засаленный до неприличия выглядывающий из-под толстой шинели воротничок выгоревшей голубой рубашки. Косматые патлы, сальными прядями ниспадающие на подкладные плечи. Испуганный взгляд затравленного зверя, более не ожидающего от жизни ничего лучшего, чем есть сейчас... Я смотрю и сочувственно улыбаюсь. Ни на что-то это общество оказалось не способным, ничего-то оно не умеет. А что могу сделать я, простой маленький человечек?
Но в переходе шатался ненавистный мне на тот момент бродяга. Волны отвращения поднимались из глубин моего жалкого существа. Ни о какой снисходительно-понимающей улыбке божества и речи не могло быть. Я просто ненавидел весь мир и хотел его взорвать. Инфантильная агрессия, так по науке будет. БЛЯ! БЛЯ! БЛЯ! БЛЯ!
Бомж ходил от ларька к ларьку с пакетом молока в руках. По его движениям было ясно, что сегодня он встал после бо-о-ольшой попойки: руки и ноги ватные, голова квадратная. Бездельник ходил от одного ларька к другому с пакетом молока в руках и что-то выпрашивал у продавцов. Естественно, что его все посылали на... На коричневом челе бомжа все яснее вырисовывалось выражение безысходности. В конце концов он, омрачившись окончательно, стал у самой дальней от меня гранитной стены. Встал и в нерешительности стоит, оглядываясь по сторонам. В руках перебирает края открытого с уголка пакета. Мне противно, но я стараюсь перебороть в себе ненависть и совместить ее с внутренним интересом, который одерживает победу, так как сидит намного глубже, нежели слепая ярость.
Бомж садится на корточки, держа пакет перед собой на расстоянии вытянутых рук. Садится и очень осторожно ставит его на засранный пол. Ставит, а сам придерживает пакет с молоком за края. И сидит с лицом мученика, погибающего за святую веру... Он еще держит пакет, но уже более отстраненно, как держат на расстоянии обгаженную одежку грудных младенцев. И вот он отпускает одну руку, но другой по-прежнему с усилием сжимает пакет. На лице в последний раз отражается мучительная гримаса, а затем оно становится каменным и непроницаемым со стороны. Бродяга решительно встает, одновременно отпуская злосчастную тару, и неровной походкой направляется к ступенькам выхода на поверхность. Пакет валится на пол, молоко ручьем бьет из отрезанного уголка и стекает в канавку с мочой. Я фыркаю от отвращения. При других обстоятельствах эта сцена вызвала бы у меня сердечный отклик, но уже слишком поздно, и становится абсолютно ясно, что незнакомку я сегодня не встречу. А возможно, что и вообще никогда...
Пелена злобы застилает мои глаза, когда я поднимаюсь по эскалатору пересадки на станцию метро «Гостиный двор». Я еду к Тесаку. Домой возвращаться очень уж тоскливо. Ярость странным образом обволакивает всего меня, будто сраную елочную игрушку заворачивают на годовое хранение в мягкую вату. Облокотившись на холодную стену станции, я угрюмо слежу за мельтешащими вокруг людьми. Я хочу закричать: «Какого хрена? Люди, одумайтесь, куда и зачем вам всем спешить? Мы становимся похожими на каких-то сраных насекомых, хотя созданы по образу и подобию Господа нашего? ЗАЧЕМ?! Зачем куда-то спешить, если в конце концов мы все равно сдохнем?!!» Это слишком мрачные мысли. Я пытаюсь вспомнить, когда они начались, и понимаю, что то, о чем мы думаем, не начиналось никогда, потому что мы родились, а они уже существовали, и значит, были уже кем-то помыслены. Получается – все наши мысли вторичны! Мы не прилагаем никаких усилий, просто берем их в нужный момент и используем. Вот почему каждый понимает суть высказанных в слове или формуле закономерностей природы окружающих нас вещей. Все элементарно – каждый знал это, но мысль не проходила дальше ассоциативного и чувственного восприятия. Может, и человек вторичен? Ведь все мы созданы по образу и подобию Господа нашего...
«Заткнись, – подумал. – Заткнись, это начинает пахнуть шизофренией и раздвоением сознания. Заткнись ради бога, заткнись!» Звенящей, так что аж груди жестко скачут в узком корсете из одежды, походкой в высоких сапогах крокодиловой расцветки на длиннющих каблуках врезалась в этот мир самоуверенная женщина. Не сказать, чтобы уж очень красивая, но явно знающая себе цену. По крайней мере, думающая, что знает себе цену. Она так жестко и резко опускает свою заостренную на концах обувь, что ее шагам в такт подпрыгивают не только заключенные в панцирь груди, но и слегка отвисшие щеки, выдающие ее весьма средний возраст. Она подходит к площадке перед эскалатором, и ее каблук застревает в узких перегородках гребенки. Она готовится одним резким движением вырвать ногу из железных перегородочек. Но неожиданно нога вырывается из плена кожаных крокодиловых сапог. Тут сразу подбегает настоящий джентльмен и пытается выворотить сапог из напольной решетки.
Дама средних лет презрительно отталкивает его и сама одним ловким движением извлекает обувку оттуда. Пока она стоит согнувшись, напяливая обувь, мужик в бешенстве встает и негромко, но едко произносит: «Старая шлюха» и, поворачиваясь, будто невзначай, толкает ее в плечо, тихонько, но достаточно для приземления этой женщины на задницу в своем пальто от «Валентино» или еще какого хера посреди грязнущего от тысяч ног пола. Дама делает абсолютно невозмутимый вид и даже в эту минуту отталкивает протянутую для помощи руку. Она сама встает, при этом извазюкав в пыли не только пальто, но и кожаные «под крокодила» перчатки. Так, извалянная в грязи, но гордая до усрачки, она, высоко подняв подбородок, таким же чеканящим шагом встает на ступень эскалатора. С желтой от пыли задницей. Я, спокойно наблюдавший за всем действом, в этот момент подумал, что люди похожи на дерьмо.
Постепенно, естественно, не сразу, мой разум затмевали нелепые образы, подхваченные сознанием из действительности, и я все глубже погружался в мрачные интерпретации реальности. Вот я уже еду к Тесаку в сторону «Примы» – стою, облокотившись на боковое ограждение сидячих мест. Я зол и страшно устал. Устал от всего – от чертовски долгого ожидания, от возложенных на него надежд, от окружающих меня дегенератов и моральных уродов, от той мысли, что и я сам ничем не лучше, от навязчивых идей... Я тупо гляжу прямо перед собой будто в пустоту. И только через значительный период времени замечаю, как ответно вызывающе на меня вылупился хач, стоящий в полушаге от меня. Он среднего роста, чуть шире, чем надо, плечи делают его ходячим квадратом. Я усмехаюсь, и он явно глазами бросает мне вызов. Но он не знает, сколь глубоко мне насрать на происходящее вокруг. Я просто еду до конечной, вот и все. За спиной хача виднеется еще одна рожа такой же национальности. Тот поменьше своего собрата по аулу, тощеват и из-за этого более подвижен и задирист. Он все время говорит что-то на ухо первому, очевидно, подзуживая на драку. Но я на его месте не стал бы рисковать, больно хорош мой левый крюк. А сейчас, в ограниченном справа дверьми вагона пространстве, он наиболее приемлем.
