Маленькие серые глазки мужика вдруг остановились, он медленно вынул ложку изо рта и тупо на нее уставился.

– Чего, – вопрошал старичок в душегрейке, – хороша ложка?

Чумазый что-то хотел сказать. Он по-рыбьи захлопал губами, но сказать так ничего и не смог, вместо слов изо рта его, разбавленная супом, хлынула кровь.

На мгновение бездомные замерли, после чего все разом загалдели. Каждый лез к мужику и, дергая его за рукав, пытался узнать, что случилось, откуда кровь? Кто-то кричал, что это чахотка.

Сам чумазый, пытаясь что-то проговорить, раскашлялся, и изо рта его что-то вывалилось и противно шлепнулось на дощатый стол.

– Это что ж такое? – наклонился старичок в душегрейке и тут же отшатнулся. На столе в лужице опрокинутого супа, лилово-фиолетовый с кровавыми подтеками, лежал кусок человеческого языка.

– Убили! – вдруг заорала сидящая напротив баба с ребенком. Ребенок от крика вздрогнул и заплакал в голос, как бы помогая ей.

Крик этого дуэта услышал Приволов и решил взглянуть, что случилось. Бездомные его пропустили, почтительно расступившись.

Казначей прошел к окровавленному мужику и, поправив пенсне, спросил: «Что произошло?» На этот вопрос ответил старичок в душегрейке:

– Да он, кажись, язык себе откусил! – И указал пальцем на стол, где лежал окровавленный кусок.

Вышедший из оцепенения чумазый энергично замотал головой, разбрызгивая кровь, замычал и, дико тараща единственный глаз, ткнул рукой в ложку.

– М-м-м-м-мо-о-ха! – вырвалось из его глотки точно при полоскании.

Приволов осторожно взял ложку, брезгливо стряхнул с нее кровь и остатки супа, внимательно осмотрел. В глаза бросилась надпись на ручке, гравированная церковно-славянской вязью, которая гласила: «Уступи место, самозванец!» Брови Приволова, вздрогнув, взлетели до середины лба и там остались, что свидетельствовало о крайней степени удивления. Удивлялся казначей довольно редко, только при отрицательном сальдо тысяч в десять, и то только тогда, когда ему было неизвестно, а куда именно делись эти десять тысяч. Но странная ложка с не менее странной надписью, которая казалась ему знакомой, не только удивила, но и испугала, особенно тем, что при дальнейшем осмотре обнаружилось – края совка ложки необычайно остры, будто бы точены с умыслом.

На другой стороне ручки также имелась надпись, выполненная той же церковно-славянской вязью. Эта надпись была короче первой и указывала, по всей видимости, на человека, изготовившего ложку. «Мастер Усов» – вот что было написано на обороте.

Пока Приволов осматривал ложку, все стояли и молча ждали, что он скажет. Ждал и чумазый, плотно стиснув губы, стараясь не смотреть на кусок своего языка, лежащий на столе. Было видно, как не то от волнения, не то от кровотечения судорожно ходит кадык на его грязной и тощей шее.

– Так, значит, этой ложкой ты себе язык отхватил? – поднял казначей глаза на страдальца. Тот, прижав руки к груди, утвердительно закивал.

На улице Пехотного Капитана появился человек, в котором даже издали можно было признать городского казначея. Энергично размахивая руками, он с переходящей в спешку торопливостью шел по неровно вымощенному тротуару в сторону колокольни. Несмотря на погожий день и цветущие акации, господин Приволов был мрачен, а его вицмундир не по-весеннему застегнут на все пуговицы. Но не забота о спасении души владела им сейчас, он думал о спасении тела.

Казначей упрекал себя за то, что совершил, на его взгляд, непростительную ошибку: вместо того чтобы отнести в полицию отобранную у бездомного странную ложку, он принес ее домой и спрятал в чулане. Зачем? Он постоянно задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог.

И все бы ничего, но сегодня утром к нему в руки попал номер «Губернского патриота» двухнедельной давности. Кто-то, очевидно по ошибке, сунул эту газету в почтовый ящик. Приволов никогда не читал ее, находя несколько вольнодумной, а тут черт дернул. В том нет ничего удивительного, что городской казначей, пятидесяти лет от роду, вдовец, ведущий замкнутый, почти затворнический образ жизни, был не в курсе некоторых городских событий. Вернее, он знал, что с губернатором что-то там приключилось, но вот подробности этого происшествия прошли мимо Приволова. Ему было достаточно того, что его превосходительство жив и здоров. И вдруг ушат холодной воды на голову – «Губернский патриот», а в нем те самые подробности нападения на губернатора, о которых Приволов ничего не знал: ложка и, самое главное, фраза «Уступи место, самозванец!». Ледяной душ, совмещенный с ударом в солнечное сплетение, – вот что почувствовал городской казначей после прочтения «Патриота».

Сложив два и два, он понял, что невольно стал соучастником нападения: скрыл улику, и, по всей видимости, очень важную. В полицию нести ложку уже поздно, однако избавиться от нее нужно немедленно!

Приволов, подчиняясь скорее какому-то инстинкту, чем здравому смыслу, вначале сжег газету. Сделал это со всей тщательностью, на которую только был способен: скомкал, положил в печь, поджег, подождал, пока она полностью сгорит, после чего кочергой истолок пепел. Наивность этих действий несомненна, но так уж был устроен городской казначей. Работа с деньгами приучила его обращать внимание на мелочи, и он знал, если уж прятать концы, то как можно надежнее, и ни в коем случае не полагаться на авось. После он быстро оделся, сунул сверток со злополучной ложкой в карман и вышел из дому.

Ноги сами несли его. Куда, он не знал, да и не желал знать. Единственное, чего хотел Приволов, – подальше отойти от дома и там, где окажется, выбросить эту странную и страшную ложку, забыть о ней и никогда не вспоминать!

«Как все-таки несправедливо устроена жизнь!» – думал казначей, шагая невесть куда. Он увидел себя молодым, полуголодным, во всякое время нуждающимся. Ах, как он тогда, в те годы, годы нищие и прекрасные, мечтал ну хоть о каких-нибудь средствах. После слова «счастье» он ставил слово «деньги», и наоборот. Деньги и счастье были для него тогда синонимами. Одно плавно перетекало в другое, смешивалось в искристый благоухающий напиток, заполняло собой золотой потир. С тех пор прошли годы. Юношеским мечтаниям Приволова пусть не в полной мере, но суждено было сбыться. Правдами и неправдами, больше конечно же неправдами, он все же дотянулся до этого сосуда и, уцепившись зубами в край, отпил. Вкус разочаровал казначея. Это был не восхитительный благоухающий напиток с взрывающимися на языке пузырьками, а жирный, сильно пересоленный бульон. Перебарывая отвращение, Приволов отпил из этого сосуда, отпил достаточно, чтобы безбедно провести старость.

Однако несправедливость жизни заключается именно в том (по соображениям самого Приволова), что, приобретая одно, мы теряем другое, и потерянное подчас оказывается для нас более важным, чем приобретенное. Но понимать это мы начинаем тогда, когда ничего нельзя исправить, и в этом заключена ирония жизни. Накопив денег, казначей утратил здоровье, был этим очень обеспокоен, кинулся к доктору. Все говорили, хотя и дорого берет, зато в деле своем волшебник, мертвого на ноги поднимет, да и мало того, заставит плясать краковяк вприсядку. Эта характеристика внушала оптимизм. Доктор оказался с чувством юмора. После того как осмотрел пациента, дал какую-то бумажку:

– Вот, ознакомьтесь!

Казначей взглянул на нее и сильно удивился. Это было ресторанное меню!

– Но позвольте, это же…

– Верно! – кивнул доктор. – Это меню взято мною в ресторане Щеглова. Но для вас это не меню, а перечень блюд, запрещенных к употреблению…

– Кому запрещенных?

– Как кому? Вам, конечно! Ну, если хотите еще пожить…

Приволов хотел еще пожить, очень хотел и поэтому все рекомендации веселого доктора выполнил. Оказалось, что и пареная репа может быть вкусной. Но теперь он может лишиться большего. С появлением этой ложки он может лишиться тихой и спокойной жизни.