К тому моменту я уже смирилась с тем, что дом стал тюрьмой. Согласилась терпеть и абстрагироваться от Люды с ее собутыльниками. Согласилась просто переживать моральное и физическое насилие над собой, не жалея себя за несчастную долю и не питая ненависти к этим людям.

Поделать было ничего нельзя, а жить хотелось.

Ничего не оставалось, как признать главой моего дома Люду. Та жила в нем и звала «своим». По ее неписаным правилам базового уважения мне не полагалось. Что уж говорить о заботе, еде и обеспечении деньгами. Все это ей и в голову не приходило, я ведь, как-никак, взрослая девочка, могу повертеться и поулыбаться взрослым дяденькам на улице за несколько купюр.

Кошмарные заработки на пропитание в одиннадцать лет я смогла переделать в «нереальное», фальшивое воспоминание.

Уже тогда было понятно: если я не защищу свою психику, стану моральной калекой.

Со временем я осознала, что родители вытащили Люду из какого-то захолустья. У той даже не было квартиры, ей дали наше жилье. А вместе с ним и право на меня, варварство и насилие.

«Родители…»

Второе красочное воспоминание перекрывает первое.

Снова яростно трясу головой, моля черепную коробку вернуть первое, не так душившее.

«Жалкое мерзкое существо».

Слова-фавориты Люды, после которых лился ряд прочей ругани, все более отвратительной и бессмысленной. В меня летела посуда, тело становилось грушей для рук, избивавших во благо, ради «воспитания». И все заканчивалось либо выкидыванием за порог, либо спасением за дверью моей комнаты.

– Убирайся, сучья шлюха!

В тот вечер Люда напилась в стельку вместе с двумя напарниками по алкогольному ремеслу. Все под стать друг другу: осунувшиеся расплывшиеся лица, сгорбленные потные спины.

Слова Люды не пробились через стену, давно воздвигнутую за грудной клеткой, и проскочили мимо. Только слегка отстучали в ушах. Проигнорировав шатающееся приближение пьяницы, трясясь мелкой дрожью, я продолжила избавляться от верхней одежды.

Ошибка.

Сжатая свиная ручища летит в висок, и я оседаю на пол, цепляясь рукавом пальто за ветхую железную вешалку. Рукав разодран. Сейчас главное добраться до комнаты и зашить, пока из подкладки не выпали остатки пуха.

Резкий приступ тошноты.

Невозможность встать с пола и ощущение собственной беспомощности. Люда же, казалось, становилась халком, поглощая целебный алкоголь ведрами.

Пространство перед глазами предательски завальсировало десятками красочных точек, а мысли одна за другой в спешке стали покидать сознание, как крысы тонущий крейсер.

И я безвольно валюсь на пол, как грязная скомканная тряпка, созерцая отклеивающуюся плитку с потолка и исказившееся лицо Люды.

И нет никаких сил ни встать, ни бороться за справедливость.

Я распластана, повержена и совершенно пуста. В голове мелькает согревающая страхом мимолетно залетевшая мысль.

«Может, наконец, умру сегодня, и все прекратится? Может, больше не придется видеть этот кошмар?»

Личный упырь что-то кричит. Слов не разобрать, уши заложило. Оно и к лучшему.

Спустя секунду получаю за молчание зловонный липкий плевок, метко попавший прямо в глаз.

И только он заставляет встать на трясущихся локтях и двинуться в комнату, чтобы не попадаться лишний раз на глаза.

Но план проваливается, когда за ворот водолазки хищно цепляется ручища.

– Куда собралась? – глаза, уже давно выцветшие, нагоняли парализующий страх каждый раз, когда я неосознанно с ними сталкивалась. – Из дома убирайся! – гаркает она, хорошенько тряхнув мое ватное тело.

На шум выбегает Корри. Спаниель был единственным среди этого балагана, кто боролся не против, а за меня. Отчаянный надрывный лай, когда тот выбегал на бушевание Люды, заставлял женщину умерить пыл и лишь плюнуть вслед. Своим резким для слуха Люды лаем Корри мог прекратить пьяный ор.

Но когда дело доходило до избиений, спаниель, естественно, боялся приближаться и отсиживался где-то за углом, лишь позже зализывая мои синяки и раны.

– Тупая шавка, – очередное изрыгание Люды, следом приказ заткнуться. Корри в непрерывном лае содрогается всем тельцем, отчаянно борясь за тишину.

В это время из-за стола выползает пьяная подмога в виде двух щетинистых горбатых мужиков, кое-как держащаяся на ногах. В отличие от главного монстра. Один облокачивается о холодильник, отчего тот кренится вбок, и мутным взглядом наблюдает за происходящим. Второй подходит к Люде, и, кладя сморщенную грязную руку на плечо, бурлит, чем помочь.

– Придуши эту гадость, – голова Люды грузно указывает на неумолкающего Корри, попятившегося назад при виде бугая.

В момент тело прошибает ток, заставляя сердце таранить грудную клетку ножевыми ударами и броситься к Корри, загнанному в угол.

И не нужно было ни времени, ни поиска сил, чтобы ринуться на помощь тому, кто так отчаянно бился за мою жизнь.

Снова ошибка.

Удар такой же увесистой руки приходится в затылок, снова опрокидывая на пол и обдав вспышкой боли в носу. Впервые за долгое время кричу не столько от страха за себя, сколько от ненависти к этим нелюдям. Тут же за волосы тело тянут вверх, как подбитого фазана поднимают с пустыря, чтобы взглянуть на поверженную пулей птицу. Поднимает тот, кто только что распластал по полу, и позволяет в лихорадочном ужасе увидеть спаниеля, хрипло бьющегося в лапищах изверга. Даже издалека вижу округлившиеся в ужасе сосудистые глаза, вылезающие из орбит.

Корри пытается царапать мелкими коготками плотно сжавшиеся вокруг его шеи побелевшие вздутые руки. Но попытки становятся все слабее и слабее. Задняя лапа спаниеля подергивается и постукивает когтями по полу.

Я безуспешно рвусь из смрадных рук, но получаю лишь осыпающие удары, которые перестаю ощущать.

Перед глазами задыхающийся спаниель с до смерти напуганными глазенками и дергающимся тельцем в мясистых лапах.

Корри без остановки извивается, подергивая хвостом, в мертвой хватке, наполняя коридор сдавленным, но до звона в ушах оглушающим хрипом. Когда выходит неумело врезать ногой в живот пьянице, застаю в свинячьих глазах лишь одну цель: так же издеваться надо мной и видеть страдания, которые хоть как-то скрасят скучное нахождение на провонявшей кухне.

Лишь качнувшись, туша сразу же заносит ответный кулак, за которым тянется весь корпус.

Удар приходится в челюсть, и я плашмя падаю на пол.

Осознаю, что совершенно бессильна и загнана в угол. Осталась лишь возможность наблюдать кошмар, от которого кровь стынет в венах.

Руки душителя небрежно откидывают спаниеля, и грузное тело поднимается на ноги. Держась за шкаф, как ни в чем не бывало, разминает колени.

Глаза утыкаются в обмякшее на полу тельце Корри, чей язык извилистой дорожкой вывалился изо рта.

Не хватает ни мужества, ни сил, чтобы поверить глазам, чтобы приблизиться к нему и осознать, что он не дышит.

Единственное, что осталось – страх, пронизывающий ледяное тело, и обрушившаяся на сознание ненависть. Ненависть к пьяным животным в моей квартире, ненависть к родителям, ненависть к себе, ненависть к миру. Я ощущала ее ко всему, кроме малыша Корри, отдавшего жизнь в бессмысленной и неравной борьбе.

Сидя в дальнем от друга углу, в окружении спокойно болтающих пьяниц, не вижу перед собой ничего, кроме тусклой шерстки спаниеля и его вывалившегося языка. Внутри ощущаю, как мир рушится в очередной раз, понеся за собой большие потери: жизнь.

– Выкинь собачонку, – только и улавливаю от Люды. Убийца, еле балансируя, волочит ноги к безжизненному тельцу, распахивает дверь, отозвавшуюся загробным скрипом, и выходит в подъезд.

Не оглядываясь, вырываюсь из угла, моля, чтобы никто из них меня не тронул. Ноги подкашиваются, но я вываливаюсь из двери, повалившись на колени к липкому линолеуму тамбура.

В мусоропровод проталкивается, наравне с мусорными мешками, небольшое тельце Корри. Кудрявая шерстка исчезает за крышкой.

Пьяница, придерживаясь за перила земельными ручищами, равнодушно плетется в квартиру, даже не взглянув на меня.