— Ух ты! — проговорила она. — Вот это да! Телепортация⁈

— В каком-то смысле, — согласился я.

— Как ты это делаешь?

— Силой мысли, — я не стал вдаваться в детали.

Это была тайна, которую я пока не собирался раскрывать никому, даже друзьям. В какой-то степени — для их же пользы.

Я отнёс Марину в комнату для гостей. Она была маленькая, но уютная — Мила сказала, что раньше в ней жила её подруга. «До того, как встала на ноги», — пояснила она.

Я зажёг ночник на стене, и по комнате разлился приглушённый белый свет. Затем перетащил из гостиной реаниматор, и Мила подключила его к Марине. Девушка по-прежнему находилась без сознания, и так будет ещё долго. Оставалось только смириться и ждать. Я смотрел на неё, пока Мила прикрепляла к ней датчики и катетеры. Мне бы хотелось с ней поговорить — узнать, почему она сбросила меня с лестницы, а потом делала вид, что ничего не случилось. При воспоминании об этом взгляд невольно упал на покрытую фиксирующим составом руку. Эта травма не могла даже сравниться с раной Марины. Штурмовики целились в меня, а боль досталась ей. Я не винил её за то, что она была до последнего верна своим создателям, мне было грустно от того, что она не сумела вырваться из их клещей. И что она получила взамен? Кучу имплантатов и искусственных волокон в спину.

Отвернувшись, я подошёл к окну и открыл его, чтобы вдохнуть воздух города. Серое небо расчерчивали глайдеры и птицы, утреннее солнце отражалось в стёклах высотных домов. Внизу виднелась монорельсовая дорога, по которой, словно бело-красная гусеница, полз поезд. В лицо мне повеяло прохладным ветром. Я ощутил запах гари, нагретого железа и пыли — букет, знакомый мне с детства.

Закрыв глаза, я устремился по лабиринту сознания в глубины своей памяти.

Вот я в Болгарии, на заднем дворе усадьбы Яворских. Наблюдаю за тем, как Божана собирает смородину в большую плетёную корзину. Её волосы завязаны высоко на затылке, загорелые руки действуют, как заводной механизм, снимая с куста крупные красные ягоды. Пахнет лавром и лимоном — они растут неподалёку, возле белёной ограды. Над нами почти бесшумно пролетает тяжёлый, похожий на буханку хлеба, медицинский транспорт. Из-за него к ароматам сада примешивается запах чего-то жжёного.

Открыв глаза, я обернулся. Мила закончила возиться с реаниматором и подошла ко мне.

— Не знаешь, что говорит Ветров по поводу моего исчезновения? — спросил я.

— Много чего. Дня не проходит, чтобы нам не начали полоскать по этому поводу мозги.

— Да ладно?

— А как ты думал? Пропал один из тридцати Экзорцистов! Лучший! Герой, любимец всех телеканалов. Хорошо хоть, ты ничего не спёр! — неожиданно добавила в заключение Мила.

— Меня ищут?

— С фонарями и собаками! Может, уже намекнуть, что это дохлый номер, и не стоит тратить деньги налогоплательщиков?

— Уверен, налогоплательщики не разорятся.

— Ты, между прочим, входишь в их число.

— Поэтому и говорю. От лица общественности, так сказать. Кстати, я всё-таки переведу тебе деньги за огнемёт.

Мила фыркнула.

— Мы это уже обсудили!

— Обсудим снова.

— Ты сейчас ничего перевести не можешь — сразу засветишься. Тебя по кредитке мигом вычислят.

— Ну, и что? Я воспользуюсь терминалом в другом конце города.

— Но станет ясно, что ты в Москве.

— Я могу убраться в любой момент. Хоть на Северный полюс. Хотя нет, там холодновато.

— К слову: твой счёт наверняка заморожен. Так что не рискуй понапрасну.

Мила достала из пачки жвачку, сунула в рот и принялась работать челюстями. Я невольно остановился взглядом на её пальцах: передний, средний и безымянный на левой руке были изуродованы. Узловатые, покрытые шрамами и наростами, они походили на корни старого дерева. Последствия «воспитания» её папаши, однажды зажавшего пальцы десятилетней дочери дверью, чтобы она «получше запомнила, как себя вести, пока отец спит». Мила как-то раз показывала мне его фотографию. Здоровенный водитель грузового глайдера с лицом, будто вылепленным ребёнком из глины. Щёлочки светло-голубых, выгоревших на солнце глаз, редкие волосы по бокам облысевшего черепа. Думаю, из-за него Мила и пошла в армию — чтобы научиться защищать себя от таких вот бугаев. Отсюда и её боевой раскрас, буквально кричащий каждому встречному «Не подходи!», и неустроенность личной жизни.

Мила заметила, что я смотрю на её пальцы, и невесело усмехнулась. Первое её движение было продиктовано желанием спрятать руку, хотя я видел её тысячи раз, но она сдержалась.

— Давно молился за родителей? — спросила она.

Должно быть, ей вспомнился отец.

— В ноябре. В Ночь Мёртвых, — ответил я.

— Ты что, мексиканец?

— Нет. Просто они погибли в ту ночь.

Моя сестра, кстати, тоже. Они летели вместе, чтобы повидать меня, и самолёт разбился в трёхстах километрах от Москвы, над одной из запретных зон. Мне вспомнился карнавал La Nochede Muerte, на котором я побывал в этом ноябре. Люди, наряженные в чёрные комбезы с намалёванными на них белой краской скелетами, грим на лицах, изображающий оскалы голых черепов, удары пластиковых барабанов — шествие через латинский квартал Москвы, куда я каждый год приезжаю, чтобы преклонить колени в Соборе Искупления Гваделупской Богоматери Пречистой Девы Марии.

— Ты поэтому пошёл в Экзорцисты? — спросила Мила.

— При чём здесь это?

— Ну, самолётом ведь управлял искусственный разум, так?

— Естественно.

— Я помню тот случай. Бортовой компьютер сошёл с ума и потерял управление. Он перепутал высоту, и самолёт воткнулся носом в землю.

— Думаешь, с тех пор я ненавижу искусственные интеллекты? Киборгов и всё в этом роде?

Мила пожала плечами, выпуская струйку дыма.

— Не пойму даже.

— Ты никогда не рассказывала, что случилось с твоей семьёй.

— Она того не стоит.

— Брось. Каким бы ни был твой отец…

— Он был скотиной! — перебила Мила. — Тут двух мнений быть не может. Ты действительно хочешь знать, что стало с моими предками? Я тебе расскажу. Мать сбежала от нас, когда мне стукнуло двенадцать. Я её понимаю, честно. Жаль только, что эта эгоистичная сука не прихватила меня собой! Мы с папашей остались вдвоём, и он просто взбесился из-за того, что какая-то там тёлка его бросила. Так что он начал пить по-чёрному и каждый день подключался к нейростимулятору. Работу, естественно, потерял. Деньги кончились, а они были ему нужны — чтобы глушить сознание и раз за разом отправляться в волшебные миры, где у него было всё, что душе угодно, — на лице Милы застыло жёсткое выражение. — Сначала он заставлял меня ходить просить деньги на улицу, затем — воровать. Так продолжалось почти год. Когда он заявил, что мне пора уже начинать зарабатывать одним местом, я поняла, что с меня хватит! Он сидел в гостиной, развалившись в кресле и держа в руке почти пустую бутылку, которую я притащила из магазина всего час назад, и рассуждал о том, сколько всего для меня сделал, и почему я должна быть ему благодарна, и что настало время возвращать долги. Короче, я смотрела на это, и в голове у меня что-то щёлкнуло. Я пошла в кладовку, достала ружьё, которое он ещё не успел загнать, потому что панически боялся грабителей (было бы, что брать!), зарядила и вернулась в гостиную. К моему разочарованию, отец уже похрапывал под звуки какого-то боевика, шедшего по телеку. Я разбудила его пинком, и, когда он открыл глаза, приставила к его лбу ствол и сказала: «Вот мой должок!» — а потом спустила курок. — Мила прикрыла глаза, а затем посмотрела на меня в упор. — Вот так! А мамаша померла от какой-то дряни примерно через три года после того, как я вышибла папаше мозги. Я с ней не встречалась, так что наверняка не знаю — просто доходили слухи.

— И тебя посадили? — спросил я.

— Нет. Иначе как бы я оказалась в армии, а потом в корпусе Инквизиторов?

— Как же ты выкрутилась?

— Пальнула себе через подушку в ногу — так, чтобы только икру задеть — а потом вызвала полицию и заявила, что отец перебрал и начал за мной гоняться с ружьём, а в конце концов приставил ствол к черепу и спустил курок.