От Рождества Христова еще три тысячи лет. Бальзамирование завершено; тела обоих жрецов вновь относят в храм на скале, где они некогда служили своим богам, и оставляют там покоиться в тени тех самых стен, где они умерли. Лучик солнечного света на миг проникает во внутреннее святилище, но, когда последний из кирпичей-сырцов, которыми замуровывается вход, ложится на свое место, свет исчезает и внутренность храма, ставшего усыпальницей, мгновенно погружается в полную темноту. Будь там ухо, способное слышать, оно уловило бы приглушенные каменной толщей звуки: это младшие жрецы кладут поверх кирпичей слой алебастра и запечатывают вход. Потом снаружи становится тихо, как и в самом склепе.

Ничто не тревожит сна мертвецов. Благовонные масла и смолы, которыми пропитана их плоть, начинают делать свое дело. Они не станут добычей тления.

Души жрецов покидают свои земные оболочки и отправляются на суд богов. В чертоге за вратами страны Запада [3] Анубис, бог мертвых, держит весы, которые решат их судьбу. На одной чаше этих весов лежит перо Маат, богини истины. На другую Анубис кладет человеческие сердца.

– Что тебе действительно нужно, моя девочка, – так это устроить себе праздник. Что-то вроде отпуска. Съездить куда-нибудь.

Филлис Шелли была маленькой жилистой женщиной с энергичным квадратным лицом, форму которого еще больше подчеркивали ее очки в прямоугольной красной оправе. Благодаря модной короткой стрижке Филлис выглядела на добрую пару десятков лет моложе своих неохотно признаваемых восьмидесяти восьми.

Она направилась к кухонной двери с чайным подносом в руках, предоставив Анне следовать за ней с чайником и тарелкой сдобных булочек.

– Разумеется, ты права, – улыбнулась в ответ Анна. Задержавшись в холле, пока ее двоюродная бабушка выносила свой поднос на террасу, она несколько секунд постояла перед старым в темных пятнышках зеркалом в золоченой раме, разглядывая свое утомленное худое лицо. Ее темные волосы, собранные в низкий узел, были перехвачены шарфиком, цвет которого гармонировал с ее карими глазами с зеленоватым оттенком. Высокая, стройная, подтянутая, она была красива несколько строгой, почти классической красотой, но по бокам ее рта уже обозначились тонкие морщинки, а «куриные лапки» у глаз были заметны более, чем следовало бы у женщины тридцати с небольшим лет. Анна невесело вздохнула. Как хорошо она сделала, что приехала сюда! Сейчас ей требовалась особо крупная доза общения с Филлис.

Чашка чаю в обществе единственной оставшейся в живых тетки отца представляла для Анны одну из величайших радостей жизни. Престарелая дама была по-прежнему молода сердцем, энергична – неукротима, как отзывались о ней друзья и знакомые, обладала ясностью мысли, а кроме того, великолепным чувством юмора. Анне в ее нынешнем состоянии – измученной, одинокой, подавленной и спустя три месяца после суда о разводе – просто необходимо было подпитаться всеми этими качествами Филлис, да и кое-какими еще. Поворачиваясь, чтобы последовать за ней на террасу, Анна улыбнулась про себя, подумав: может быть, со мной все не так уж плохо, и нет ничего такого, чего не могли бы привести в норму чай с булочками и разговор по душам на террасе коттеджа Лэвенхэм.

Стоял чудесный осенний день. Листва переливалась всеми оттенками золота и меди, живая изгородь играла россыпью красных и черных ягод, воздух отдавал дымком горящих в камине дров и слабым ароматом ушедшего лета.

– Ты хорошо выглядишь, Фил, – заметила Анна, любовно оглядывая старую даму, сидевшую напротив нее за небольшим круглым столиком. В ответ Филлис хмыкнула и подняла бровь:

– Ты хочешь сказать – учитывая мой возраст. Спасибо, Анна! Я в полном порядке, чего не могу сказать о тебе, моя дорогая. Ты выглядишь ужасно, если мне будет позволено так выразиться.

Анна сокрушенно пожала плечами.

– Эти месяцы были просто кошмарными.

– Конечно. Но совершенно незачем все время оглядываться назад. – Филлис оживилась. – Что ты собираешься делать со своей жизнью теперь, когда наконец ты сама можешь распоряжаться ею?

– Не знаю, – снова пожала плечами Анна. – Наверное, буду искать работу.

На некоторое время воцарилось молчание, пока Филлис разливала чай. Она подала Анне одну из чашек, затем пододвинула ближе тарелку с булочками и горшочек со сливовым вареньем – все домашнего приготовления, но купленное в местном магазинчике. Филлис Шелли вела слишком активную жизнь, чтобы у нее оставалось время на вязание или готовку; она так и говорила об этом всем, кто опрометчиво забредал к ней с просьбой о пожертвованиях на церковные или какие-либо иные дела.

– Жизнь, Анна, дается нам для того, чтобы жить, – медленно проговорила она, слизывая варенье с пальцев. – Чтобы прожить ее – со всеми ее плюсами и минусами. Возможно, она складывается не так, как мы планировали или надеялись. Возможно, она не всегда так уж легка и приятна. Но она должна всегда быть захватывающей. – Ее глаза блеснули. – Глядя на тебя, никак не скажешь, чтобы ты планировала что-нибудь захватывающее.

Несмотря на свое настроение, Анна рассмеялась.

– Да, похоже, на сегодняшний день в моей жизни не наблюдается ничего захватывающего.

Если оно вообще когда-нибудь присутствовало в ее жизни.

Вслед за этими словами наступило долгое молчание. Анна сидела, устремив взгляд на кирпичную стену, вдоль которой вытянулся узенький садик возле коттеджа. Стена была старая, заросшая пятнами лишайника и почти сплошь покрытая ярко-алыми листьями виргинского плюща, а на верху ее, положив голову на лапы, мирно спала Джолли, любимая кошка Филлис. Поздние розы еще цвели вовсю, и воздух был обманчиво теплым, безмятежным, потому что высокие дома на другой стороне улицы защищали коттедж от ветров. Анна вздохнула. Поймав выражение, с которым на нее смотрела Филлис, она прикусила губу, внезапно увидев себя ее глазами. Избалованную. Ленивую. Никчемную. Раздавленную. Словом, неудачницу.