Я не мог его больше слушать, я его перебил:

— И все-таки, почему я?

Нергаль вместо ответа пожал щуплыми плечами.

— Я разгильдяй по натуре, — продолжал я, подталкиваемый подступившим отчаянием, — на меня нельзя положиться! Очень скоро я сопьюсь с круга и стану алкоголиком…

Черный кардинал рассмеялся:

— Не стоит наговаривать на себя лишнего, не надо! Кто из творческих не закладывает за воротник? Да и пролетарский Горький сказал, что непьющим не доверяет… хотя и пьющим доверять ему тоже не стоило. Свой выбор я вам уже объяснил, но, если хотите, извольте! Вы ведь, Николай Александрович, не слишком высокого мнения о человечестве, правда? Убегая от него, вы пытаетесь жить в ваших полных миражей и иллюзий текстах, а они, между прочим, несут людям обман! О нет, я вас ни в чем не обвиняю, любое творчество неизбежно порождает надежды, которым не суждено сбыться…

— Но, экселенц, это всего лишь игра ума!

— Вот и продолжайте играть, кто же вам мешает! Мы только поднимем ставки…

Я готов был рухнуть перед ним на колени. Начал сползать с подушечки кресла.

— Помилуйте! Дайте мне здесь и сейчас умереть! Это же так просто, у вас не будет со мной хлопот…

— Нет, Николай Александрович, не помилую, — покачал головой Нергаль, — уход в иной мир надо заслужить! Сами же писали о миссии, с которой человек вступает в жизнь, ваша — далеко еще не выполнена. Вам ли не знать, сюжет дописанного до последней главы романа не изменить, show must go on!..

Демонстрируя своим видом, что разговор окончен, черный кардинал заложил руки за спину и углубился в полное оттенков красного пространство зала. Теперь, когда я стоял, держась за спинку кресла, он был виден мне весь. Мерцала сталь лат, обнаженный по пояс Джеймс замер у потайного хода, сложив на широкой груди руки.

Обречен! — стучало у меня в висках. Смерть еще долго не придет, а жизни уже нет.

Забыв о моем существовании, Нергаль дошел до дальней стены, вернулся, погруженный в свои мысли, к камину. Я себя не контролировал. Душа страдала, в ней царила безысходность. Было что-то еще, о чем я должен был попросить, о чем мы с Мишкой, два державших на плечах Россию атланта, говорили. Мир дышал предвкушением близкого рассвета, под ногами плавал белесый туман… из него весь в убранстве листьев выступил бульвар. С его центральной аллеи мне махала рукой хрупкая девушка.

Сердце зашлось от боли, из глаз катились слезы. Я размазал их, как в детстве, по щекам.

— Двадцать лет назад… в помутнении сознания…

Умолк, не было сил продолжать. В горле застрял комок, руки дрожали. Губы тронула жалкая, бессмысленная улыбка.

— Ну и зачем вы мне это говорите? — сломал бровь Нергаль. — Хотите свалить вину на темные силы? Не получится! Увольте, Николай Александрович, моя служба такими вещами не занимается, в этом нет никакой необходимости. Вы сами расставляете силки, в которые сами же и попадаетесь. Сами крадете, врете и прелюбодействуете, будто не собираетесь умирать. Нет и еще раз нет! И ваш случай тому пример, с той лишь разницей, что лгали и продолжаете лгать вы не кому-то, а самому себе. Говорите, в помутнении сознания?.. Красиво! Только страсть излагать мысли на бумаге — древняя отрава, она это ваше сознание и помутила. — На губах Начальника службы тайных операций появилась похожая на лезвие бритвы улыбочка. — Вы стояли перед выбором и этот выбор сделали, к чему теперь притворяться, будто не знали, что цена предательства любви неизмеримо высока…

— Нет! — крикнул я что было силы. — Нет! Ты лжешь, я не предавал!..

Бросился на Нергаля, стараясь сомкнуть на тонкой шее пальцы, но, схваченный ручищами Джеймса, уже летел, кувыркаясь, в струящемся холоде межзвездного пространства. А вслед мне в раскатах дьявольского хохота неслось:

— Время платить по счетам!

Статная женщина с пучком седых волос на затылке смотрела на меня, сложив на груди руки.

— Ну вы и орали!

С такой же укоризной рассматривал свою физиономию я сам, когда удалось продрать глаза и добраться до ванны. Помятая, с седой щетиной и мешками под глазами, она могла порадовать взгляд лишь погрязшего в человеконенавистничестве мизантропа. Подав мне завтрак, который лучше было назвать поздним обедом, отошла к буфету и замерла там памятником пушкинскому Командору. Считала, видно, от избытка воспитанности, что этикет обязывает ее составить гостю компанию, но к столу присесть не захотела. Оно и понятно, перегаром от меня разило, как из пивной бочки. Точно так же вела себя и моя любимая собака, когда после застолья я выводил ее гулять. Стоя рядом со мной в тесном лифте, пес как только мог отворачивался. Сам хозяин коттеджа, бросив меня на съедение домоправительнице, укатил в Москву. Умел, не в пример мне, держать удар, мог выпить ведро, после чего вкалывать весь день, как ломовая лошадь.

Сидя в длинном Мишкином халате за сервированным столом, я, должно быть, напоминал кого-то из персонажей «Мертвых душ», и хорошо, если не Плюшкина или Коробочку. Ковырял без энтузиазма вилкой в глазунье, стараясь не встречаться взглядом с хранительницей Мишаниного очага. Неизбежные в подобных случаях сумерки души показались бы праздником в сравнении с тем, что я испытывал. К муторности тяжелого похмелья добавилась вынесенная из ночного кошмара обреченность, с которой скот плетется на бойню. Но самое скверное заключалось в том, что я прекрасно помнил не только то, что говорил Нергаль, но и свои при этом мысли и ощущения. Воспоминания эти отдавались в сердце тупой болью, я чувствовал себя мухой, прижатой пальцем вивисектора к стеклу. Смотрел с животной покорностью судьбе на себя со стороны и понимал, что меня проще пристрелить, чем вернуть к жизни.

Могла ли понять мое состояние затянутая в платье, какие носят институтки, женщина! Синий чулок, ходячий упрек вывалявшемуся в грязи греха человечеству. Удалилась, не вынеся скорбного зрелища, на кухню. Вернулась, неся себя с достоинством, цокая по паркету каблуками. Поставила передо мной тарелочку с бутербродом с красной икрой, а рядом еще одну с маринованными огурчиками. Аккуратненько, интеллигентно. Наполнила рюмку для вина водкой. Молча, со спокойствием египетского сфинкса. Я поднял на нее больные глаза. Выражение строгого лица не изменилось. Ни звука, ни упрека, ни тени улыбки.

Выпил, страдая лицом, и потянулся к закуске. Благодетельница взялась за бутылку налить вторую, но я ее остановил. Не хватало только на старые дрожжи нализаться и окончательно подорвать ее веру в человечество. Да и сердце предательски падало, как бывает, когда самолет проваливается в воздушную яму. Как же был я к ней несправедлив! Как не разглядел материнского чувства к обормоту? Нет, не инженер человеческих душ, действительно, сантехник. Орудовать бы тебе разводным ключом да унитазы чинить, а ты, туда же, лезешь с грязными сапогами в тонкие материи!

Получасом позже знакомый шофер подал к подъезду машину. Домоправительница вышла пожелать мне счастливого пути. Картина, парная шедевру кисти Рембрандта: «Проводы блудного сына». Врать не буду, на колени не вставал, но сухую, холодную руку поцеловал с чувством искренней благодарности, а садясь в представительский лимузин, заметил, что женщина крестит меня в спину. Добрая душа, понимала, что надеяться мне больше не на кого!

Родной город, писал Генрих Бёлль, это город знакомых лиц, и прадед мой, державший извоз на Пресне, наверное, с ним бы согласился, только меня там никто не ждал. Возвращаться не было никакого смысла, но я возвращался, как делал это всегда. Открывал двери, отворять которые не стоило, разговаривал и пил с людьми, зная, что пустыми и никчемными. Окуджава сравнил москвичей с муравьями, по мне, так лучше бы с микробами, а женщин, из уважения к ним, с инфузориями-туфельками. У муравьев есть коллективный разум, у столичных обитателей и с индивидуальным проблемы. Возрастающее не без помощи мигрантов, их количество все никак не перейдет в качество, да и вряд ли теперь стоит на это рассчитывать.