Хорошее начало для пьесы, думал я, писать которую нет смысла. Вечная тема, с незапамятных времен ее разыгрывают на подмостках. Двое вместе и каждый сам по себе. Если сейчас заговорить, получится исповедь. Сидим тихо, как две попавшие в мышеловку жизни мышки. Для каждого из живущих у нее заготовлена индивидуальная приманка.

— А вы и правда только кажетесь веселым! — подставила мне пустой стакан Клара.

Я поднял с пола бутылку и его наполнил. Надо было что-то сказать, но текста роли не выучил. Наверное, плохо работал на репетициях, хотя их было предостаточно. Слов знал много, не хотелось их произносить. Гладких, на манер гальки обкатанных и потому лживых.

— Хорошее вино, только зря вы его на меня переводите! Я не умею радоваться жизни. Да и вы тоже, иначе не взялись бы за двуликий портрет.

Повернувшись в тулупной скорлупе, Клара усмехнулась:

— Что, если обойтись без обобщений и психоанализа?..

Конечно, обойдемся. Слава Богу, у нас нет общего прошлого, на надгробной плите которого так привычно танцевать.

— Не огорчайтесь, не мы одни лишены этого дара. Люди, вообще, унифицированы до безобразия, одинаково любят, об одном и том же думают и мечтают. Даже в могилку ложатся одинаково, сложив на груди ручки. Какое уж тут веселье!

Клара неожиданно засмеялась:

— Знаете, а вы ведь больны, говорю вам это как художник! У вас что-то такое с глазами, они обжигают. Таким, как вы, надо запретить издавать книжки, вы никого не любите…

Я выбрался из своего убежища. Пламя свечки колыхнулось, по стене заползали тени. Клара сидела в кресле, завернувшись в тулуп по шейку. Смотрела на меня, не моргая, будто готовилась писать портрет.

— Как же вас изобразить?..

Не знаю почему, только я вдруг улыбнулся:

— Вы правы, мне нет дела до людей, таких, как они есть: винтиков и гаечек из-под штампа. Меня интересует лишь их внутренний мир, то, что они старательно прячут. На днях написал рассказ про идущего по канату через жизнь человека…

— …к которому приходит страх оступиться? — предположила Клара.

Я покачал головой:

— Не угадали, страх никогда его не покидал…

— И тем не менее в конце концов он разбивается! — продолжила она. — Немного зная вас, другой исход трудно допустить…

— Вот и получается, что если кто-то из нас злой, то это вы!

Но разубеждать ее не стал. Развернул кресло с Кларой в сторону утопавшей в темноте части студии, куда, параллельно одна другой, уходили доски пола. Встал, как на натянутую проволоку, на стык между ними.

— Вот, смотрите! Для канатоходца главное — верить…

Пошел, раскинув руки, в сгущавшийся под скосом крыши мрак. Пятьсот метров… впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь. Все равно много. Очень много. Шел с высоко поднятой головой, с чувством собственного достоинства… Удар пришелся на голень, боль пронзила. На самое болезненное место, футболисты его защищают щитком. Рухнул, словно подкошенный на что-то возвышавшееся над полом, застеленное на ощупь одеялами. Схватился за ногу. Картинка перед глазами пошла звездами.

— Ууу!..

Затих, как подстреленный солдат в окопе. Ощущение было не из приятных. Раскинулся на широком топчане, пережидая, когда боль немного отпустит. Страдал, но видел, как Клара сжалась в своем кресле. Сидела, не двигаясь, ни жива ни мертва. Темный силуэт на красном фоне камина.

— Эй, вы там живы?..

Ни стона в ответ, ни предсмертного хрипа. Приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Гляжу, встает! Поправила неуверенно на плечах тулуп. Огляделась в нерешительности, но помощи ждать было неоткуда. Ступая мягко, на цыпочках, приблизилась. Склонилась над павшим героем. Глаза огромные, испуганно блестят. И как-то так получилось, что тянуть ее на себя особенно не пришлось, сама упала мне на грудь. А сверху нас придавил тяжестью генеральский тулуп.

Освобождаясь от него, выдохнула:

— Ты лживый притворщик! Мы даже не выпили на брудершафт…

А ведь неплохо сказано! — думал я, помогая ей по мере возможности избавиться от остатков одежды. Талантливый человек талантлив во всем, что уж тут говорить, когда сошлись два таланта. «Вся жизнь — слова», — писал я когда-то, сочиняя от лица героини романа стихотворение. Стянул с себя свитер. — Врал, скотина! К чему они теперь? — Расстегнул и стащил джинсы. — Сколько словами ни играй, полноты жизни им выразить не дано. Жизнь — это другое и о другом. Стоя лицом к лицу в банкетном зале, мы уже знали, чем закончится этот экзистенциализм. Такие мгновения, умирая, ты и вспомнишь и скажешь себе: а ведь я жил!

Небо в рамах окон без багета посветлело, мои мысли разбегались. Клара спала тихо, как мышка, устроившись в обнимку под ворохом одеял, а я лежал и прислушивался к ее дыханию. В серой мгле наступавшего утра стали виднее прямоугольники картин и край стоявшего поодаль мольберта. Веки наливались тяжестью. Сознание начало мерцать, глаза закрываться. Как бы ни поиздержался надеждами человек, сон приносит ему отдохновение.

Появившаяся из небытия череда смутных образов обрела графическую ясность. Я видел перед собой бегущую через суровый лес дорогу. Ее покрытие было угольно-черным, словно сделанным из антрацита. На беззвездном небе светила полная луна, мертвяще-белый свет рисовал тенями пики скал. У их подножья переливался цветами радуги серебристый туман. Из него вышли двое. Один, гороподобный, с переходящей в плечи массивной головой, и второй, легкий и изящный, едва касавшийся ногами земли. Приблизились настолько, что я смог разглядеть их лица. Черты топающего вразвалочку биндюжника были словно вырублены топором, коротко стриженный жесткий волос торчал во все стороны. Нос картошкой отделяли от узкого лба сросшиеся брови.

— Слышь, Мавря, — гудел он басом, — как думаешь…

Под эти повторяющиеся рефреном слова я и погрузился в обещавший блаженное забытье сон.

— Слышь, Мавря, — гудел бес простуженным басом, — как думаешь, он не опасен? Сегодня замахивается на догмы христианства, а завтра может бритвой полоснуть!

— Тише ты, — шикнул на него Маврикий, — не видишь, спит!

— Да его сейчас пушкой не разбудишь, — заметил с двусмысленной ухмылочкой Гвоздилло, но от топчана на всякий случай отошел.

Ангел приложил к губам палец:

— Не баси! Откуда тебе про это, про христианство известно?..

— Да как тебе сказать, — пожал плечищами бес, — преисподняя слухами полнится. Поговаривают…

— Небось уже и местечко для раба Господа Николая присмотрели, — хмыкнул Мавря, — с вас станется!

— А чё, местов у нас хоть жопой ешь, — хохотнул Гвоздилло, — в очередях греховодников не держим, работаем с колес!

Засунув руки в карманы широченных, сидевших мешком штанов, по-хозяйски прошелся по студии. Бросил быстрый взгляд на журнальный столик, где стояла открытая бутылка вина. Процедил:

— Пьет, курит, как лошадь, опять же с бабами! Видно, в гонке органов, кто первым его прикончит, поставил на сердце…

Маврикий посмотрел на напарника с некоторым интересом, но сказал совсем не то, что подумал:

— Ну, Гвоздя, у тебя и сравнения, никогда не видел курящую лошадь…

— Это я так, фигура речи! — осклабился Гвоздилло, довольный, что удалось ввернуть выученные недавно словечки.

Оба теперь стояли перед мольбертом, вглядывались в изображение на холсте. На фоне шкафоподобного Гвоздиллы Маврикий смотрелся особенно хрупким и беззащитным, что, вообще говоря, было далеко от истины.

— Никак не возьму в толк, — подпер кулачищем квадратный подбородок бес, — почему нам не велено вмешиваться в жизнь подопечного! Что в нем, в рабе Господа Николашке, особенного? Все, как испокон веку повелось: ты у него за правым плечом, я за левым, а тут на тебе — не моги!

Замер в позе ценителя живописи. Стоявший рядом ангел продолжал молчать.

— Эй, Мавря, слышь, чё говорю?

— Слышу, не глухой! — нахмурился Маврикий. Взглянул на беса так, как если бы прикидывал, стоит ли с ним разговаривать. Решил, что все-таки стоит, но начал без энтузиазма, делая между словами паузы: — Видишь ли, Гвоздя… — Тяжело вздохнул и продолжил: — Человеческая жизнь так устроена, что он сам о себе должен что-то важное понять. Я наставляю людей, как правильно жить, ты подталкиваешь их к ближайшей сточной канаве, каждый занят своим делом, но есть моменты, когда надо отступиться, предоставить тянущему на Земле лямку свободу. Жизнь дается людям в качестве пробного камня, определиться, куда им после смерти. Вариантов всего два: продолжать карабкаться, стирая душу в кровь, вверх, ну и к вам в гости. Бежит человек, как белка в колесе, несется, язык на плечо, перед глазами все мелькает, а тут вдруг раз — и картинка встала, и ты один на один с самим собой! Если его в этот момент подтолкнуть, он будет делать то, к чему привык, то есть балансировать между добром и злом и до бесконечности оттягивать выбор. Потому-то нам с тобой вмешиваться в судьбу раба Господа Николая и запретили. Въезжаешь?..