Шумкин выпучил глаза. Изо рта у него вместо слов вырвалось маловнятное пыхтенье:

– Ну, блин, совсем уже! Даже в войну такого не было! Они, в трусах, – свои, а я, в таких же трусах, – не свой.

– Ты ещё и с номером, – бабка ткнула парню в грудь.

– Руки! – повысив голос, произнес Шумкин. Дежурная противоречила самой себе. Могла бы догадаться, что просто так, кому попало, стартовый номер не выдадут. Но бабке было не до размышлений, она начала этот спор и, видимо, решила закончить его только победительницей.

– Не надо, Миша. Пошли на стадион, – Лиза взяла бунтаря под руку так мягко, что он мгновенно повиновался.

– Изергиль! – успел бросить Шумкин обидчице.

– Чё? – бабка, явно с ранней пролетарской классикой не знакомая, пошла на Шумкина в лобовую атаку. Девушка потянула спутника к двери уже более настойчиво, но он упёрся:

– Ну ты! Ну ты! Не наваливай!

– Иди на стадион, говорю! – дежурная не отступала.

– Без тебя знаю, куда мне идти. Сама бы ты не пошла… – Миша выдернул руку, освобождаясь. Как он ненавидел ссориться с кем бы то ни было! А вот надо же: не сдержался. Да ещё перед кем? Перед такой милой красоткой.

Шагнув в его сторону, вахтёрша взвизгнула:

– Ах, ты так! Ну, смотри у меня, – дежурная быстро шмыгнула за стойку, откуда появилась с веником. Увидав её в полном вооружении, Лиза с силой потащила Мишу за дверь. Ретируясь, он успел всё же крикнуть, что будет жаловаться.

– Иди-иди! – не обратила старуха внимания на угрозу и, как только дверь закрылась, стала размашисто мести пол у выхода. – Небось, двоечник заядлый, а туда же: «в войну такого не было!» … Чё он знает о войне, что там было или не было? Вот я всю войну на плечах вынесла, могу сказать. И голод, и холод. А он… – дежурная поправила платок и выглянула в окно. На улице перед общежитием никого уже не было. – Ишь, легкоатлет мне нашёлся! Смотри у меня! – женщина погрозила в окно веником. Завелась она теперь надолго.

В секторе для прыжков в высоту, на стороне, противоположной от старта шестидесяти метров, студенты готовились к экзамену. Через поле тащили стол, стулья, лавочку. Когда-то, когда высотники прыгали способами «ножницы», «перекат» «волна» и в начале освоения «перекидного» ямы для прыжков были из песка. С появлением «фосбери-флопа» песочные ямы заменили натяжными брезентовыми, в которые укладывали матрасы. Появившиеся им на смену толстые маты значительно преобразили прыжковые сектора. В МОГИФКе, построенном в двадцатых годах этого века, песочную яму для прыжков в высоту выгребли и залили цементом, на который сейчас и складывали поролон.

Среди абитуриентов в секторе резко выделялись Андрей Попинко − брюнет с аккуратной причёской гимназиста и русый красавец Виктор Малыгин. Трикотажная майка авоськой висела на первом и плотно обтягивала грудные мышцы второго. Первый знал о втором практически всё и заранее преклонялся перед его талантом и мастерством. Второй увидел первого только что, но вёл себя с ним, как с равным. За спиной Малыгина была служба в армии, пусть формальная, в рядах армейского спортклуба, но всё же официальная. Два года разницы между вчерашним школьником и сегодняшним мобилизованным ощущались не только внешними данными. В стране, где даже хороший шерстяной спортивный костюм был огромным дефицитом, а трусики для выступлений девушки шили сами и из чего придётся, и сами вязали наколенники, напульсники, налокотники и всё остальное с приставкой «на-», фирменная спортивная экипировка и инвентарь, такие как фирменные стрелы для лука, ракетки для настольного тенниса, воланы для бадминтона и далее по бесконечному списку, выдавались только членам сборной страны. Единственная в СССР экипировочная база, местонахождение которой было определено как «где-то в Подмосковье», получала всю эту иностранную «прелесть» под расписку и вела её строгий учёт. Ещё бы! За контракты по поставкам платили иностранцам валютой и из фондов Госкомспорта. Выдача одежды и инвентаря производилась в единственном на всю страну экипировочном центре, расположенном в «Лужниках», под пятиэтажными трибунами стадиона и обязательно в преддверие какого-нибудь важного международного спортивного события. Перед Олимпиадой экипировали всех. Перед чемпионатами мира, Европы, Кубками федераций, универсиадами и тому подобными соревнованиями одевали только конкретные команды или сборные по видам спорта. Мерки на одежду (размах рук, ширину плеч, шага, длину ноги, стопы, объём груди, талии, рост, вес и даже силу кисти для выписки канатов яхтсменам и парусникам) заносили в учётную ведомость, хранили в несгораемых сейфах, подписывали у самого высокого начальства – председателя Госкомспорта. После чего индивидуально подбирали ракетки для тенниса в соответствии с длиной предплечья, а жёсткость шестов – исходя из силы прыгуна. В конкретный день и час спортсменов вызывали в «Лужники», и не дай бог было опоздать на это мероприятие! Доступ в экипировочный центр происходил по заранее утверждённым спискам, составленным начальниками команд или клубов. Ошибки с выданным размером бывали, недостачи – тоже. Зато договориться с начальниками центра о покупке чего-то «леваком» не приходило в голову никому. Чёрную икру можно было красть банками и вывозить за пределы торговых баз. Могли воровать драгоценные металлы и другие полезные ископаемые. Но только не спортивную форму! Потому что каждый спортсмен, доживший до счастливого дня экипировки, уже был героем. Уважение в этом случае останавливало больше, чем страх перед статьёй о расхищении социалистической собственности, что сулила срок по полной – на двадцать пять лет.

Красивая форма Малыгина вызывала здоровую зависть, а вот форма Кашиной, явно купленная у спекулянтов, смотрелась фальшиво. Надеть фирму, да ещё – упаси господи! – с заветными буквами СССР на спине, без заслуженного права носить её считалось чуть ли не святотатством. Хотя каждый, прогрессируя в результатах, рано или поздно покупал себе что-то из импортной формы. Если не маечку или купальник, приятные в носке и скроенные так, что ничего из них не вываливалось, а резинки после десяти стирок не растягивались, если не шиповки, удобные и эстетичные, а не с шипами, торчащими, как клыки саблезубых тигров, если не кепки с козырьками, скрывающими лицо от солнца и не сползающими на протяжении всей марафонской дистанции или долгого матча по теннису, а не с козырьком-импотентом, падающим на лоб блином после первого километра пути, – то хотя бы клюшку, коньки, мяч, весло, лук, колесо для велосипеда, сани для спуска, шину для мотоцикла и прочее, прочее, без чего ни сделать точную передачу, ни рулить, ни грести, ни стрелять, ни скользить нормально не получалось. Оценив это, фирму на «чайниках» осуждали, но желания иметь её не стыдились.

Попинко, радуясь, что Малыгин, наряду со всеми таскает маты, старался во всём подстроиться под его команды – словно и в этих хозяйственных советах могла быть подсказка. В какой-то момент, оставшись в секторе вдвоём, они услышали короткие, призывающие к порядку свистки Михайлова.

– Я взор обращу к стае тех наяд, – пропыхтел Андрей под весом матраса, который силился придвинуть поближе к другому такому же. Малыгин, на мгновение ощутив себя иностранцем, крякнул. Вместо того чтобы разъяснить смысл сказанного, Попинко указал на старт: − Пойдём посмотрим?

– Отсюда тоже видно, – Витя играючи подтолкнул поролоновые квадраты один к другому. Андрей разогнулся и несколько раз покрутил головой, разминая шею.

– Видно, да не слышно. Смотри, как они тешат народ своим заливистым хохотом, − указал он на первую пятёрку девушек. Три легкоатлетки встали в низкий старт, а две – в высокий. Маршал согнулась как до этого – в позе конькобежки, Сычёва изобразила странную фигуру, отдалённо похожую на разножку «Колхозницы» в памятнике скульптора Веры Мухиной у входа на ВДНХ. Витя смотрел на этот кордебалет с удивлением.