Я вполне допускаю, что постоянство может наскучить своей простотой, и что мне не нужен покой каждый день, но его должно быть достаточно, чтобы история моей жизни не вышла из-под контроля.
Сложная, или простая, история – это все, что после себя оставляет человек. Без личной полноценной истории он лишь эпизодический персонаж в чужой истории. Поэтому каждый должен знать, о чем ему рассказывать, стоя перед зеркалом и выделив себя крупным планом. И если вам известно, с какой важной детали начинается ваша история, и вы хотя бы догадываетесь, куда она устремлена, то вы главный персонаж вашей истории. В противном случае, не начинайте с себя.
Случается так, что вы пишите о самом важном для вас событии, или проблеме, и уже через несколько страниц обнаруживаете в своем тексте множество других, более важных, вещей, которые имеют лишь косвенное отношение к вашей истории. Более того, вы понимаете, что написанное вами никого, кроме вас самих, не заинтересует. Несомненно, ваш индивидуальный опыт уникален, как и миллионы других, но в контексте событий и проблем всеобщей важности он меркнет. Это не всегда означает, что ваша история обретает значение лишь в переплетении с глобальными происшествиями и явлениями. Просто литература (или читатель, или редактор) не терпит эгоизм.
Начните писать о бездомном, который каждое утро, несмотря на холод, голод и другие неприятности, не отказывает себе в удовольствии почитать газету, прислонившись к стволу дуба в том месте парка, куда с началом дня первыми заглядывают лучи солнца. Он греется под этими лучами и с улыбкой смакует вчерашние новости, точно в ожидании роскошного завтрака, кофе и кусочка пирога. Зрелище одновременно абсурдное и вселяющее радостный оптимизм. Вряд этот человек ищет в газетах выход из личного жизненного тупика. Он просто остается верен своим привычкам – тому немногому, что он о себе еще помнит. Здесь и сейчас начинается его история, которую вы можете домыслить, если вам не терпится. Наверняка в его жизни было множество взлетов и падений, от которых, в конечном счете, он не смог оправиться. Наверняка у него были свои тайны и любовные приключения. Стал ли он жертвой своих неудачных действий, или наоборот – бездействия? Через несколько дней подобные вопросы не будут иметь никакого значения. Не будут иметь значения и ваши переживания по поводу скоропостижной смерти этого бездомного, совсем недавно вселявшего в вас оптимизм. Лишь этот неполный эпизод с газетой имеет значение в истории, которую вы хотели начать. Вы могли если не спасти его, то хотя бы украсить последние дни бедолаги, но не сделали этого своевременно, поэтому вам теперь грустно. До следующей возможности кого-нибудь спасти вы с печалью будете вспоминать об этом эпизоде. Эта история жизни закончилась, толком не начавшись, – вот что действительно печально.
Понятное дело, всех не спасти и не решить даже половины всех людских проблем, поэтому сложное вместо интереса часто вызывает у людей отторжение. Проблемы бездомного сложнее проблем безработного с крышей над головой. В свою очередь, проблемы тяжелобольного пациента в палате интенсивной терапии сложнее проблем бездомного, а вот проблемы тяжелобольного бездомного мало кого интересуют. С самого начала всем будет ясно, чем закончится эта история. Больше проблем и возможностей их решить этот несчастный человек уже не вынесет. Читать о его каждодневных муках в ожидании унизительной смерти, прямо скажем, садистское удовольствие. Но существует еще фактор чуда, в которое многие не верят. Спасите бездомного (пусть на один единственный день), и он отплатит вам прекрасными воспоминаниями о себе. Или не отплатит. В любом случае, ваша история обретет полноту и смысл только когда будет воплощена в жизнь.
История графомана начинается с потрепанного блокнота и карандаша. У меня их было бесчисленное количество, исписанных и впоследствии уничтоженных. Я без сожаления потратил большую часть своей взрослой жизни на самую льстивую иллюзию – написание собственной неповторимой книги. Такой была моя заветная мечта, из-за несбыточности которой долгое время мне приходилось страдать. У меня неоднократно возникало желание отречься от этого искусства, но я не мог. Оно всепоглощающе овладело мной и эгоистично управляло моими мечтами. Оно посещало меня ночами, как необузданная женщина, и требовало к себе больше внимания и усердных трудов. Я не в силах был отказать своей музе.
В дошкольном возрасте я очень любил слушать сказки на ночь. Их неисчерпаемым источником была моя бабушка. Она с трудом умещала на моей кроватке половину своего необъятного туловища и одаривала меня шедеврами вербального искусства, оберегая мой детский сон от всякой нечисти. Это были сказки о взрослых дяденьках и тетеньках, которые ловко и красиво справлялись с любыми испытаниями. Я начинал дремать с первых предложений повествования и в дремотной истоме отчетливо слышал ее голос, порождающий в моем сознании яркие образы и непредсказуемые развязки сюжетов. Бабушка всегда чувствовала, когда я засыпал на один глаз, и продолжала рассказывать до тех пор, пока мной не овладевал крепкий сон.
К шести годам я начал придумывать свои (незамысловатые, длинные и скучные) истории. Пересказывать бабушкины сказки получалось лучше, чем ломать голову над своими рассказами, но уже тогда меня больше волновал процесс придумывания, чем конфета в награду за хороший пересказ чужой истории. Полет мысли был для меня важнее всего остального, это состояние приводило меня туда, где я становился главным героем, таким, каким всегда мечтал стать – фантазером за кадром: мне подчинялось все, что я красиво ставил в кадр. И это само по себе делало меня центральной фигурой моего повествования.
За исключением нескольких сказок поучительного характера, в моих историях, как и в бабушкиных, рассказывалось о приключениях храбрецов. По закону жанра главные герои разбивали в пух и прах ненасытных чудовищ, спасали от гибели друзей и возлюбленных, а также возвращали миру покой и благополучие. Со временем одинаковый репертуар с яркими и счастливыми финалами начал приносить мне популярность в кругу сияющих от умиления родственников. Меня очень радовало такое внимание взрослых к моей маленькой персоне. Лучи той славы навсегда покорили мое сердце, как мечта детства, с которой я никогда не мог расстаться.
Сегодня больше, чем когда-либо, мне хотелось бы верить, что эта жизнь хотя бы частично состоит из добрых сказок с красивыми финалами. Мне было бы грустно когда-нибудь признаться себе, что добрые сказки навсегда покинули меня вместе с детством.
С юности я пробовал свои силы во многих начинаниях, чтобы понять, прежде всего, в чем мое истинное призвание. Мне всегда казалось бессмысленным жить без призвания, которому можно всецело отдаться и достигнуть определенных высот. С каждым годом у меня зарождалось и накапливалось множество планов, на реализацию которых без гениального прозрения потребовались бы три жизни. Чем пуще было испытание в каждом из моих начинаний, тем больше нового я узнавал о своих возможностях. Высокие цели постепенно теряли свой блеск и привлекательность из-за моих частых разочарований. Из года в год я продолжал жить ничем не примечательной жизнью, оставляя себе в качестве утешения какое-нибудь одно страстное хобби, которому я посвящал все свое свободное время. Моим последним достойным времени и потраченного труда увлечением стала графомания и началась она с изучения дневников моего деда. Эта страсть не наполняла новым смыслом прошлое и не внушала надежду на светлое будущее, но она удовлетворяла мое настоящее.
После знакомства с дневниками предка (ветерана войны) я утвердился во мнении, что моя история началась задолго до того, как я взял в руки блокнот с карандашом, и даже задолго до моего рождения.
Я родился с чемпионским настроем: хорошо питался, в меру плакал и в меру смеялся. Так говорили очевидцы моих первых недель жизни. В целом, у меня было самое заурядное детство, которое бывает у детей из благополучных семей. Я был заурядным в своих детских мечтах, шалостях и во всем остальном, чем славятся дети. Но с пяти лет я часто и не к месту плакал. Сентиментальные и не отражающие реальное положение дел слезы сами по себе выступали на моих глазах, стоило мне задуматься о чем-то обидном, или несправедливом. В подростковом возрасте это уже были зрелые и более понятные слезы.
