В старших классах я умозрительно представлял себя на месте тех людей, которым угрожала или угрожает смертельная опасность, чтобы почувствовать незначительность всего того, что меня напрягало в моей реальности. Этот метод неплохо работал, когда по необъяснимой причине мне становилось тревожно. Одним из первых признаков моей внутренней борьбы был страх за будущее. Отметим, что это состояние, опять-таки, не было вызвано какими-то внешними факторами, или психическим расстройством. У меня была склонность к странным размышлениям и острая жалость ко всему живому, которое когда-нибудь обязательно умрет. Я размышлял как человек, проживший сто лет и осознавший бессмысленность бытия, а так же свою беспомощность перед этой бессмысленностью.
Говорят, на войне познается истинный смысл жизни. Наверное, это от того, что мы по-настоящему задумываемся над вопросами жизни и смерти, только когда появляется реальная угроза все потерять. Память о таких часах, месяцах и годах, как правило, всегда свежа и не дает покоя своим носителям. Конечно, стереть или изменить наши воспоминания невозможно, но можно научиться жить с ними в согласии. Чтобы облегчить себе жизнь от этого лишнего багажа, одни люди пытаются растворить память в алкоголе, другие заводят дневники, третьи просто рассказывают внукам истории о пережитых трудностях.
Мой дед верил в то, что история человека рождается вместе с ним. Его история родилась за месяц до начала первой мировой войны. С первых дней жизни он вынужден был противостоять чудовищным испытаниям, которые навязывал ему внешний мир. Читая его дневники, я ловил себя на мысли, что мое появление на свет висело на волоске немыслимое количество раз, как висела на волоске его жизнь. Поэтому некоторые отрывки из его дневников в каком-то смысле запечатлелись в моей памяти как отрывки моей собственной биографии. Так, без малого пять лет назад я начал разбирать рукописи деда, порой состоящие из обрывков пожелтевшей бумаги. Многие страницы толстых исписанных тетрадей были утрачены. Собрать воедино все маленькие фрагменты в общую картину жизни казалось невозможным без домысливания. А так как я считал литературной халтурой соавторство с подобными текстами, то долгое время частично отредактированные дневники лежали у меня в столе. Все это теперь часть книги, в которой я пытаюсь осмыслить роль других людей в моей истории – и наоборот.
Горошек.
Примерно неделю после полученной фотографии с тестом я раздумывал о тех трудностях, с которыми нам с Верой придется столкнуться в период ее беременности. Я редко звонил ей и почти не писал в течение этого времени. Мне нечего было сказать. Честно говоря, я немного был зол на себя, на нее и вообще на обстоятельства произошедшего, но не настолько, чтобы потерять самообладание. Она писала мне в два дня раз, просила не драматизировать ситуацию и не нервничать. Моя свобода не под угрозой – так она меня утешала. Я воспринимал если не оскорбительным, то, по меньшей мере, обидным ее интерпретацию моего недельного молчания. Ведь у меня и в мыслях не было игнорировать свои отцовские обязанности. Просто на осмысление некоторых вещей мне нужно больше времени, чем способна вынести женская психика. Она уверяла, что не собирается «привязывать» меня к себе ребенком и что готова растить его без чьей-либо помощи. Она все прекрасно понимает: мне не нужен этот ребенок и я имею право забить на родительскую ответственность. Особенно возмутительным было утверждение, что я ее слишком быстро забыл. Как мало для этого требовалось. Без особого нажима и агрессии Вера констатировала мою никчемность в роли заботливого мужчины и будущего папы, как если бы призывала меня попытаться доказать ей обратное. Я вернулся к ней без лишних слов и разъяснений, словно не было недели порознь. Вернулся, потому что не верил ни одному ее слову, зная, как она нуждается в моем присутствии. Она все-таки боялась осложнения беременности, ведь ей уже не двадцать пять и даже не тридцать пять лет.
Вопреки моим ожиданиям дети уже знали о беременности их мамы. Старший (Денис) относился к новости с пониманием, но не без чувства протеста, присущего всем старшим, обремененным заботой о младших. Младшая (Анита) была в восторге от перспективы появления на свет сестренки, или братика, но лучше – сестренки. Мама и бабушка Веры, проживающие в трех часах езды от нас, тоже одобрили ее беременность. Вот, собственно, весь узкий круг людей, готовых приложить все усилия, чтобы в мире стало одним достойным человеком больше.
Как это бывает с ответственными мужчинами, я всячески пытался отгородить будущую мать моего ребенка от лишней суеты, утомительных трудов и нервотрепки. Утро было полностью на мне: приготовить завтрак, отправить детей в школу, приласкать любимую женщину. Вера говорила, что при беременности ей хочется секса не меньше, а то и больше, чем обычно. Она настаивала на регулярном сексе в любое время суток, что не могло меня не порадовать. Я предпочитал утренний бодрый и заводной секс, вместо утомительного ночного, и мы изо дня в день следовали четкому утреннему графику. Именно такого постоянства и дисциплины в интимной жизни мне долгое время недоставало.
В полдень я забирал из школы Аниту, а Денис позже добирался своим ходом. По дороге домой мы с Анитой вели познавательные беседы обо всем, что ее интересовало. Мне было вовсе не сложно и даже весело рассказывать ей истории из своего детства и объяснять суть некоторых явлений в нашем мире. Но порой она заводила меня в тупик своими вопросами, которые не всегда решалась задать даже своей маме. Вопросы, казалось бы, требовали простых ответов, но их нужно было правильно донести до сознания восьмилетней девочки. Взять, к примеру, вопрос о том, как изменится мой статус в семье после рождения ребенка. Стану ли я папой для всех троих детей, или только для новорожденного, а остальные продолжат звать меня дядей-таким-то? Анита не могла взять в толк, почему ей нельзя называть меня хотя бы по имени, как она обычно звала своего биологического отца, с которым они с Денисом постоянно поддерживали онлайн связь. На такие вопросы (конечно, не нарочно) я отвечал максимально запутано, да порой так, что уже через минуту не мог вспомнить своего ответа. Откровенно говоря, мне самому было неловко, когда в доме меня звали дядей, но такой была строгая установка мамы, не фамильярничать.
После обеда и почти до самого вечера я садился за компьютер и вроде как зарабатывал немного денег. Вера тем временем помогала детям с уроками, или возилась на кухне. Вечером у нас был совместный ранний ужин, обязательная прогулка перед сном и отбой желательно не позже полуночи.
Если я не был сильно уставшим, или чем-то расстроенным, то мы с Верой разочек наскоро удовлетворяли друг друга перед сном. В постели я стал заметно нежнее и осторожнее везти себя, поубавил резкость из чисто медицинских соображений. Правда, надеялся, что делаю это не в ущерб качеству секса.
Три недели прошли в режиме завидной стабильности. Единственным омрачающим семейную идиллию и вселяющим в меня нарастающую тревогу обстоятельством было состояние ноги Веры, вернее пальца ноги, рана на котором плохо заживала. Точнее говоря, рана вообще не заживала. А все ведь началось с банальной мозоли. Со дня на день Вера уверяла меня, что у нее все под контролем, и что ей не впервой залечивать подобные раны и даже бороться с некрозом в домашних условиях. Мол, бывало и похуже: когда-то она самостоятельно излечилась от гангрены исключительно народными средствами. Но эти бабушкины сказки меня не успокаивали, так как основным фактором ее прежних исцелений были антибиотики, которые теперь по понятным причинам она не могла принимать. От тревожных мыслей ко мне стали возвращаться старые добрые страхи перед туманным будущим. «Все будет хорошо, не волнуйся», – говорила мне Вера, и от этого я волновался еще больше.
Видите ли, у меня есть одна примечательная черта характера: когда по моему разумению происходит что-то неладное, а люди вокруг ведут себя беспечно и самонадеянно, я начинаю паниковать. И наоборот: когда все вокруг паникуют по какому-то существенному поводу, я демонстрирую холодную рассудительность и уверено принимаю решения.
