Они девять недель не встречались по воскресеньям, чтобы побухать, даже не общались. Афуро пыталась найти подружку, даже заявилась к ней на работу — и узнала, что почти два месяца назад Миюки свалила из клуба «Курой Кири».

И все равно каждый воскресный вечер Афуро тащится в кафе «Акрофобия» — приходит в одиночестве, но уходит не всегда одна. Незачем сюда ходить, говорит она себе. Особенно теперь, когда пацан, смахивающий на гитариста «Синей истерики», нашел работу в мелкой фирме по графическому дизайну и сделал отсюда ноги. Афуро клянется, что сегодня — последний вечер в кафе «Акрофобия». Она уже четырежды в этом клялась.

И кто же сегодня заваливается в бар? Старая подружка Миюки.

Сначала Афуро ее почти не узнает. На Миюки шикарное вечернее платье и дорогущие шузы — и то и другое, считай, пропало из-за дождя. Шея обмотана ниткой влажного жемчуга, на запястье искрится серебряный браслет. Ни зонтика, ни даже плата. Лицо облеплено мокрыми патлами, которые, словно тряпка, свисают на спину.

Выдавив улыбку, Афуро машет рукой. Миюки едва ли замечает, но пробирается к бару, оставляя за собой мокрый след, будто каина или слизень. Народ вокруг пялится, а в углу, точно бухая ослица, орет китаянка.

Когда пару месяцев назад Миюки съехала с квартиры, Афуро разозлилась. В конце-то концов, они вместе приехали в Токио, и она типа лучшая подруга Афуро. А лучшие подруги не сваливают вот так, с бухты-барахты, без объяснений.

Конечно, Миюки более или менее отмазалась.

Она нашла патрона. В хостес-баре Миюки подцепила мужика старше себя, важного чувака с кучей бабла. Он водил ее по лучшим ресторанам в Гиндза и поселил в пентхаусе в Аояма. Больше Афуро из Миюки ничего не вытянула про нового любовника, или, как Миюки больше нравилось, нового патрона. Сваливая, Миюки только это и рассказала, но Афуро и сама доперла, что за тип этот патрон. Какой-нибудь старикашка, оядзи[58] в скучном костюме и с высокомерной мордой, и воняет от него плесенью. Такие с детства ходят в правильные школы, щелкают экзамены как орехи, а предков своих знают вплоть до обезьян. Патрон, фыркала Афуро: как будто Миюки гейша или художник времен Ренессанса.

Но сегодня Афуро заставит Миюки разговориться.

— Охренеть, да ты глянь на себя, — выдает она, когда Миюки усаживается. — Чё, твой милок зонтик зажал?

При этом Афуро улыбается, но Миюки словно оглохла. По щекам размазалась тушь, под глазами мешки, накрашенные губы распухли и потрескались. А еще она скинула фунтов десять, которых у нее, если на то пошло, изначально и не было. Все еще хуже, чем ждала Афуро.

Афуро заказывает им обеим по водке с тоником. Новый бармен — пацан по имени Кэндзи. В простой голубой рубашке, короткие темные волосы, ни на кого не смахивает. Пока он принимает заказ, Афуро замечает, что Кэндзи пялится. Не на нее, а на Миюки. И пялится он не потому, что она выглядит так, словно ее кошки трепали, — он на родинку глазеет. Сжав зубы, Афуро стискивает зажигалку. На мгновение вспыхивает образ — вот она щелкает зажигалкой под родинкой Миюки и слушает, как шипит и щелкает горящая плоть.

— Ты на потопшую крысу смахиваешь, — говорит она Миюки.

В ответ та слабо улыбается:

— Ты просто завидуешь.

— Я серьезно. Паршиво выглядишь. Что, блин, творится?

— Разве не ясно? — спрашивает Миюки. — Под дождь попала.

Тут приносят коктейли. Афуро прикуривает, Миюки тянет руку, вынимает сигарету у Афуро изо рта и затягивается сама. Пальцы у нее белые, карандашно-тонкие, от сигареты почти не отличишь. С каких это пор Миюки курит? Молча Афуро прикуривает новую сигарету.

— Слушай, одно мне скажи, — просит она. — Это Боджанглз?

Рассеянно глядя на бар, Миюки качает головой.

— Но ты с Боджанглзом еще не развязалась? Он все еще дает тебе бабки?

Рассеянно глядя на бар, Миюки кивает.

— А твой патрон, он-то кто?

Миюки рассеянно глядит на бар.

— Его зовут Накодо.

— Нда? И какой он, этот Накодо?

— Прошу тебя.

— Я за тебя беспокоюсь, — говорит Афуро.

Миюки закрывает глаза.

— Так дальше нельзя, — продолжает Афуро. — Может, я лезу не в свое дело, но мне плевать. Ты не видишь. Не видишь, что с тобой стало с тех пор, как мы сюда приехали. Ты превратилась в кого-то другого, может, ты этого и хотела. Но, Миюки, я твоя лучшая подруга. И во всем этом идиотском городе всем начхать на тебя, кроме меня, сечешь? И этому извращенцу начхать, который тебе платит, чтобы ты лохмы отращивала, и этому Накодо, которому ты продаешься. А именно этим ты и занимаешься, понимаешь ты это или нет. Если хочешь этого — отлично. Ноты глянь на себя, Миюки. Глянь хорошенько и подумай, счастливее ли ты сейчас.

Афуро знает, что сказала слишком много, что, не будь она бухая, и рта бы не раскрыла. Но ей плевать. Она рада, что высказалась, и готова подписаться под каждым словом. Странно, но Миюки совсем не расстроилась.

— Афуро, он хочет на мне жениться.

Афуро оглушена не только новостями, но и этим безжизненным сухим тоном. Ни тени радости, ни иронии — ничего. Глаза у Миюки по-прежнему закрыты, и она, точно ребенок-аутист, качается на табуретке туда-сюда.

— Бред какой-то.

— Нет, правда хочет.

— Миюки, ты чокнутая, если хоть задумаешься об этом.

— Он меня любит. Бедняжка Накодо в натуре искренне меня любит.

— А ты его?

Миюки открывает глаза:

— Ты не понимаешь.

— Так объясни мне, — говорит Афуро. — Расскажи, что с тобой творится.

Но Миюки молчит.

И Афуро тоже молчит до конца вечера. Они обе лишь тянут водку с тоником и пялятся в пространство. Через час Миюки встает и, шатаясь, выбирается из бара. Афуро размышляет, не окликнуть ли ее, но толку? Сказать-то нечего.

Афуро осталась торчать на барной табуретке. Закрыв глаза, девушка вспоминает, как в детстве на Золотой Неделе[59] она с семьей ездила на пляж Кацурахама. Она помнит, как босиком стояла на песке, а прибывающие волны щекотали ей ноги. Но сейчас она вспоминает отлив, когда все точно неподвижно повисает в тишине. Ногами она ощущает, как убегает вода. Афуро вспоминает, как закрывала глаза и слушала чаек, несущихся по небу, и уходящие волны — будто весь мир мало-помалу отдаляется, выскальзывает из-под ног.

Афуро встает, ковыляет через бар и взбирается по лестнице на улицу. Дождь прекратился. Словно повис в воздухе — влажный занавес, готовый упасть, окутал город.

Когда Афуро закончила рассказ, на часах мерцало 3:12.

Девчонка закурила миллионную сигарету за вечер, а я сполз с постели, добрался до ванной и плеснул в лицо холодной водой. Чувак, глазевший на меня из зеркала, выглядел жутко. Землистая кожа, волосы дыбом, мешки под глазами, налитыми кровью. Нет, это не я, ничего подобного. Видимо, красные огни воскресили привидение капитана Манфреда фон Рихтхофена.

Налив стакан воды, я вернулся в комнату и обнаружил, что Афуро крепко уснула. Я забрал у нее сигарету и свалил окурки в красную мусорную корзину. Если учесть события последних суток, девчонка, должно быть, совсем вымоталась. Я тоже вымотался, но спать не хотелось, так что я просто уселся на край постели — прямо знаменитая скульптура Родена. Чувствовал я себя примерно таким же живчиком.

Вокруг было тихо, так тихо, что я почти забыл об остальном мире вне этой комнаты. Даже в такой час, в пятницу ночью в Токио пульсирует хаотичная жизнь. По электрическим улицам мчатся байки, в западном Токио крутые ночные клубы разрываются от музыки. А здесь, в «Люксе Красного Барона», — лишь алые отблески и сонное дыхание девчонки. Нереальная сцена, подумал я, точно жизнь в пузыре.

Я прикинул, как вписывается в общую картинку история Афуро, разложил события по полочкам и взвесил возможности. В 1975 году кент по имени Боджанглз подваливает к детективу Ихаре, чтобы выследить Накодо. Через двадцать шесть лет Боджанглз платит Миюки, чтобы та отращивала волосы. Вскорости Миюки закручивает интрижку с Накодо. Миюки говорит Афуро, что Боджанглз и Накодо — два разных человека, но видела она Боджанглза или нет — не поймешь. А чуть позже Миюки умирает, и Накодо тащит меня в свой особняк в Арк-Хиллз. Афуро уверена, что этот Боджанглз разнес ее хату, но какое-то время она была уверена, что я и есть Боджанглз. Может, Боджанглз и Накодо — одно лицо? Или Боджанглз — шестерка Накодо? Не катит, если только в семьдесят пятом Накодо не пытался выследить сам себя.