— А что вы сказали? — спросил Накодо. — Что-то про новости?

— Самоубийство, — ответил я. — Утонула девушка, я решил, что это ваша дочь. Увидел репортаж по телевизору. Девчонка выглядела в точности как она. В точности. У нее даже была такая же, ну, короче, точь-в-точь как Миюки.

Накодо допил остатки из бокала.

— Не слыхал об этой утопленнице, о которой вы говорите, но уверяю вас, что Миюки цела и невредима, — сказал он. — Не в восторге снова быть дома, но уж точно не готова прыгнуть в Нихомбаси. Утонуть, какая ужасная смерть.

— Ужасная… — эхом отозвался я. Я не заикался про Нихомбаси.

— Когда молодежь так бездумно обрывает жизнь, у меня сердце разбивается. И все равно не могу не думать, уж не современное ли существование со всеми удобствами ведет к такой пустоте, — продолжал Накодо. — К потере цели.

— К потере цели…

— Нынешняя молодежь такая апатичная, вечно такая депрессивная. На них не угодишь. Вы для молодежи пишете, может, вы мне скажете — откуда это отчуждение?

— Это как с прыщами, — рассеянно ответил я. — Почти все ими мучаются. У кого-то все проходит, у кого-то остаются шрамы, а некоторые, ну, никак не могут от них отделаться. У других до конца жизни время от временя прыщи вскакивают, и люди учатся с этим жить.

— Прыщи? Что-то я не понял.

Я пожал плечами. Я и сам толком не понимал. Мысли крутились в голове, как в центрифуге, в надежде отделить то, что я знал, от того, что мне только казалось, будто я знаю. Накодо погремел кубиками льда в бокале.

— Мне все равно приятно, что вы пришли повидаться, — сказал он. — На этом окончен весь этот странный эпизод, не так ли?

Вопрос повис в воздухе, а глаза Накодо буравили меня, дабы удостовериться, что я выдам правильный ответ. Но в последний момент он глянул в сторону. Я проследил за его взглядом через зал, где у двери выстроились роскошные хостес, точно приветственный комитет у райских врат. Я представил, как Миюки стоит вместе с ними. Это было легче легкого, естественнее некуда. Тут она была настолько к месту, насколько была не в тему в зале патинко. И я понял: все, что Накодо мне наплел, — сплошные враки.

Миюки не исчезала, и домой она тоже не вернулась. Она даже и не дочь ему. Она была его любовницей и работала тут, в клубе «Курой Кири». Вот почему у Афуро была карта с именем Миюки, вот почему она сказала, что отец Миюки сто лет назад помер в Кобэ. Наверное, сейчас Накодо явился сюда подчистить лишние концы, может, даже сунуть на лапу маме-сан, чтобы та держала рот на замке, если заявятся копы что-нибудь разнюхивать. Может, я — еще один лишний конец, и даже теперь, пока Накодо снова пялится на меня, он прикидывает, как бы и меня убрать.

— Может, все и кончено, — сказал я. — А может, и нет.

Брови Накодо обернулись знаками вопроса.

— Может, нет?

— My, вы знаете, что говорит Будда.

— И что же говорит Будда? — спросил Накодо.

— Есть — это жить, чтоб быть голодным.

Закончился «Мэкки-нож», и раздались жидкие аплодисменты. Еще секунду Накодо глядел на меня, проверяя, верно ли меня понял, и перепроверяя, понял ли я сам, что означают мои слова. Больше разговаривать было не о чем, так что я встал, поблагодарил за виски и направился к двери. Рассекая по залу, я снова почуял, как все таращатся на меня из теней клуба. Потрескивание табака, звон льда в бокалах. Кто-то в дальнем углу залился смехом толстяка, но заткнулся, когда больше никто не засмеялся.

Когда я вернулся в отель «Лазурный», адмирал «Морж» Хидэки обнаружился за стойкой — он прибирался в вестибюле.

Интересно, он домой когда-нибудь уходит или к столу себя привязывает, едва начинает клевать носом? R этот раз он торчал на стремянке у гигантского аквариума, держа в руке сачок. Когда он развернулся ко мне, я увидел дохлую каракатицу, которую он только что выловил из аквариума.

— Добрый вечер, господин Чака.

— Добрый, — отозвался я. — Одну потеряли?

Морж слез со стремянки. Вода капала с сачка, оставляя на униформе Моржа цепочку темных пятнышек. Остальные каракатицы игнорировали свою товарку и рассекали в унисон туда-сюда, продолжая бесконечные поиски совершенства.

— Газы в брюхе, — объявил Морж.

— Что, сдохла от изжоги?

Морж потряс головой и протянул сачок через стол, размахивая у меня под носом дохлой каракатицей.

— Видите, как эта бедняга распухла? Когда рыба дохнет, ее внутренние органы начинают разлагаться и превращаются в газ внутри тела. Вот почему дохлая рыба всплывает. Газы в брюхе.

Могу поспорить, поэтому она жутко воняет. Разглагольствуя, Морж так и совал мне под нос эту падаль. По-моему, он не въезжал, что эта штука смердит, как — ну, как дохлая рыба.

— Некоторые глубоководные создания никогда в жизни не видят солнца, — продолжал он. — В конце концов, свет проникает в океан всего на несколько сотен футов. Так что все их существование проходит в темноте. Увы, однажды рыба умирает. От газа ее труп надувается, и безжизненное тело медленно поднимается из глубин океана к поверхности, к свету солнца, которого рыба при жизни ни разу не видела.

Секунду Морж посмаковал этот образ.

— Конечно, если ее не съедают по пути наверх, — добавил он.

Я чуть было не зарекся до конца жизни не есть морепродукты, но тут Морж убрал у меня из-под носа труп каракатицы и выбросил его в мусорную корзинку с пластиковым мешком внутри. Едва слышно вздохнув, вытащил мешок и завязал его аккуратным узелком.

— Вам кто-то посылку оставил, — сказал Морж.

— Посылку?

Морж сунул руку под стойку и водрузил посылку на стол. Размером примерно с обувную коробку, завернута в золотую фольгу, конверт прилагается. Золотая фольга. Прямо как та посылка, которую сто лет назад получил от якудза детектив Ихара, с часиками его сына.

Поблагодарив Моржа, я понес сверток наверх, в «Сад Осьминога».

Даже если эта штука и не от головорезов Накодо, все равно у меня веский резон бояться. В Японии, просто развернув подарок, вы рискуете угодить в трясину светских обязательств, из которой буквально нет выхода. Всякий раз, когда я вижу какую-нибудь фигню с бантиком, на ум приходит эскалация взаимного дарения, и прямо кишки узлом завязываются.

Захлопнув дверь, я поставил сверток на кровать. Телефон в другом углу не мигал — значит, сообщений от Афуро нет. Кишки слегка развязались, когда я открыл конверт и прочел записку, накорябанную с теми же заботой и нежностью, что твой штраф за парковку. «Билли, салют! После нашей встречи я выигрываю как сумасшедший. Ты принес мне удачу. Ты даешь мне надежду, и „Надежду“ я возвращаю! Если хочешь потолковать, звони. Я уже сто лет так круто не болтал, как с тобой. В общем, надеюсь, что с твоей статейкой все путем. Удачи! Гомбэй».

Развернув фольгу, я обнаружил семь блоков сигарет «Надежда Стандарт». Призы патинко, не иначе. Понятия не имею, куда девать семь блоков «Надежды», но, по три бакса за пачку, я имею теперь светское обязательство на двести баксов.

О чем вообще думал этот бедолага? Он что, пытается меня подмазать, думает, мой опус даст пинка его карьере и та взлетит? С таким парнем, как Гомбэй, вообще трудно сказать, какие мысли у него в котелке бродят.

Приняв холодный душ, я уселся на постель и вытаращился на рыбку. Та снова и снова повторяла одни и те же движения. Плыть в одном направлении, разворот, плыть в обратную сторону. Остановка, завис в центре аквариума. Открыть рот, закрыть рот, моргнуть. Повторить.