«Дагай здоров, собирается на Сосновый лоб охотиться. На весновку отправятся две бригады туда же. Будем строиться. Приезжайте на наше стойбище — Сосновый лоб...»

Реки Горного Алтая, впитавшие снега Саян, устремляются к степным просторам, где проложила себе путь Обь. Горные реки насыщают Обь, и она, рассекая податливую землю, ускоряет свой бег на север. Там, где Обь вырывается к студеному океану, устье ее подобно бурному морю, здесь река кажется какой-то затихшей, уютной. В безветренную погоду, если не видно плывущей ветки или скользящих по воде листьев, можно подумать, что Обь вообще остановилась, прекратила свое вековое движение.

В тишине, особенно вечерней порой, рождается иллюзия пустынного безмолвия. Память же воскрешает минувшее, когда здесь, на стыке Степного и Горного Алтая, перед вторжением орд Чингисхана восемь-девять веков назад жизнь не затихала ни днем ни ночью. В такие минуты в наши дни и приходят голоса людей давней поры, их чувства, их боль и радость. Прошлое приближается к настоящему, как будто и не было расстояния, отмеренного временем...

* * *

...Телеуты, предки современных алтайцев, редко пользовались речными путями в своих дальних и близких странствиях. Вынужденные, как и все люди, селиться близ воды, они страдали от полноводной и широкой реки ежегодно.

Обычно по весне река разливается. Тогда волны ее хлещут неудержимо в степь, затопляют тропы, разрушают деревянные аилы — восьмиугольные сооружения из бревен с конусообразным верхом, захлестывают загоны для скота и губят его. Нехотя телеуты уходят под натиском воды подальше от степной равнины в лес и ждут с нетерпением того часа, когда вода остановит свой бег и начнет день ото дня отступать назад. Вслед за ней по непросохшей еще земле погонят свой скот телеуты на знакомые пастбища и начнут вновь строить жилища.

И так от века к веку. К этому уже привыкли. В глубокую старину, чтобы сдержать реку, на песчаных холмах, тянущихся грядой почти вдоль самого берега, устраивали поклонения богам и духам, в глубокие ямы закапывали специально убитых в честь духов воды пленных, а то и провинившихся соплеменников.

Телеуты не могли, как никто на свете не может, жить без воды, но боялись спокойной, хотя и быстрой реки, которая в пору таяния снегов становилась свирепой и неукротимой. Город жертв должен был оградить жилища живых, но вода шутя перекатывалась через гряду холмов и наступала на селения. Только один холм — остров на широкой речной протоке, Остров Мертвых, где телеуты и еще давным-давно их предки и предки их предков хоронили сородичей, никогда не затопляла вода. Такое чудо превратило остров в священное место, которое посещали только тогда, когда кто-либо из близких уходил в подземный мир.

Телеуты редко, очень редко на лодках или плотах отправлялись куда-нибудь в путь. Речным волнам они предпочитали земную опору и, оседлав низкорослых лошадок, могли без отдыха, мерно покачиваясь в седле, преодолевать большие расстояния. Телеуты редко пользовались речной дорогой, но зато по реке к их селениям и стойбищам приплывали другие. Их речь была непонятна для многих, хотя что-то знакомое слышалось в произносимых словах. Только старейшина Моюль да шаман Каракас понимали их язык. От старейшины телеуты узнали, что пришельцы живут ниже по течению реки, в краю редких пастбищ и обширных лесов.

Шаман даже лечил приезжавших так же, как лечил своих соплеменников. Люди не понимали, как могут их боги помочь чужакам, но никто не смел остановить Каракаса. Каракас всегда, сколько помнят старики, был самым сильным шаманом. Никто не знал точно, сколько ему лет. Если бы кто-нибудь сказал: «Каракас был и будет всегда, он не рождался и, значит, не умрет», — то никто не стал бы с ним спорить. Еще Каракас говорил своим, что приезжавшие по воде — дети давнишних людей, которые были братьями и сестрами самых первых телеутов, и даже имя их похоже на имя сородичей Моюля — телесы. Телесы большой народ. Многие из них живут, как и телеуты, среди равнин и степей, но некоторые аилы оказались в лесном краю. Так говорил своим людям Каракас.

Все верили ему. Все видели, что с ним согласен Моюль и самый умный из телеутских воинов — Дахча из рода Орла. Дахча соглашался с шаманом, хотя нередко и очень неосторожно подшучивал над ним, передразнивая в кругу сверстников его танцы и пение.

— Ты слишком неосторожен, Дахча, — в последнее время часто говорил воину Моюль, — зачем обижаешь шамана, зачем передразниваешь его? Твоей силы, Дахча, не хватит, чтобы справиться со всеми его духами. Берегись, Дахча!

Дахча почтительно выслушивал старого вождя, но не принимал близко к сердцу его предупреждения. В свои двадцать лет Дахча понимал, что и Моюль, и Каракас, и все старшины телеутов любят его за смелость и отвагу и гордятся им. Полюбили они его пять лет назад, когда он прошел последнее испытание и стал взрослым.

Тогда, на исходе зимних дней, Дахчу и всех его сверстников увели из аилов в долину у подножия Великой Золотой горы. Семь дней и ночей они были в дали от своих близких. У робких слезы нередко заволакивали глаза, во сне повторяли они имена матерей. Семь дней были какими-то странными и непонятными. Мудрые старцы и сильнейшие мужчины всех родов с первыми лучами солнца поднимали юношей с жестких постелей из бараньих и козьих шкур и заставляли до полудня носить маленькие и большие гнейсовые плиты из урочища на вершину холма, что стоял против снеговой шапки Великой Золотой горы. Каждый по указанию старейшины клал принесенные плиты в определенном порядке на землю или на другие плиты. После скудной трапезы, состоящей из сухого овечьего сыра, принесенного юношами из дому, печеной сараны да жидкого, но ароматного чая, можно было час-другой отдохнуть.

В три часа пополудни, когда солнечные лучи падают на пробуждающуюся от зимних вьюг землю наискосок и резко меняют очертания скал, холмов, деревьев и голого кустарника, мужчины-воины приводили коней и сажали на них юношей. Кони были неоседланные и необъезженные, а только взнузданные. Надо было усидеть на таком коне, заставить его идти шагом или рысцой, суметь натянуть лук и пустить стрелу в каменное изваяние, поставленное неизвестными телеутам древними народами на краю предгорной долины.

Прошло пять дней испытаний. На вершине холма стояли семь пирамид — обо, сложенных из каменных плит. По ночам многие с трудом сдерживали стоны, раны саднили, болели ушибы, полученные в эти дни. Дахче все было нипочем. Он легко носил плиты и даже не переводил дыхания, взбегая с ними на вершину холма. Весело скатывался вниз и быстро взбирался вновь. Работу он проделывал за двоих. Конь с белой отметиной на лбу, доставшийся Дахче, только два раза попытался сбросить всадника и затих, покорно повинуясь его уверенной и ласковой руке. Пустив коня легкой рысцой, Дахча наклонялся к гриве и шептал какие-то странные слова. Сверстники считали, что Дахча знает язык животных и птиц. Стрела Дахчи попала в изваяние, а стрелы других юношей пролетели мимо.

Самое главное испытание проходили юноши в последнюю седьмую ночь. Поздно вечером в долину приехали Моюль и Каракас. Юношей собрали у костра, и Моюль дал им последние наставления. Давно погасла вечерняя заря. Яркий желтый диск луны быстро поднимался в небо. Скоро полночь. Догорал костер. Юноши сидели притихшие, вслушиваясь в слова песни, которую запел Каракас. Песня набирала силу и отдавалась эхом от холма с обо, от вершины Золотой горы. Когда лунный свет озарил все семь каменных пирамид, Каракас прекратил пение и громко крикнул: «Начали!»

Юноши вскочили со своих мест, подбежали к коновязи, оседлали объезженных накануне коней, взяли в руки по аркану и рассыпались по долине. С каждой минутой нарастало напряжение. Вот-вот Моюль и Каракас выпустят из заброшенного загона для овец матерого голодного волка, который бросится в долину, а каждый из юношей, преградив ему путь, попытается заарканить его, связать и доставить на вершину холма. У юношей отобрали луки и стрелы, ножи и копья. Оставили только арканы да сыромятные кожаные путы.