-- Полноте, батюшка! Да что же это такое? Дмитрий Павлыч! Умер, что ли, кто у вас?

-- Да, да... умер... -- сквозь всхлипывания и рыданья прокричал, наконец, постоялец...

-- Пейте-ка вот! Вода холодная... Пройдет!..

Гимназист стоял у постели и удивленно-испуганными глазами смотрел на большого и лысого человека, который, приподнявшись на локте, плакал в своей постели, как маленький, самый маленький гимназист, получивший "единицу".

-- Пейте, еще пейте! Лучше будет...

Крюков жадно пил холодную воду и громко глотал ее, высоко вверх закидывая свою лысую голову.

-- Ну, чего вы собрались? -- огрызнулась хозяйка на собравшуюся в дверях публику из кухарок и горничных. -- Человек болен, не в себе, а они лезут!? Экая, подумаешь, невидаль...

Публика конфузливо ретировалась.

-- Ну... хорошо теперь... Спасибо... уйдите... -- шепотом сказал Крюков, опускаясь на подушку...

-- Как это можно уйти, бросить человека?.. -- возразила хозяйка нежным, заботливым голосом.

-- Уйдите! Ради Бога, оставьте меня... -- умоляюще прохрипел постоялец.

И его оставили.

Он провалялся в постели весь день и всю ночь, вздрагивая телом, и думал, настойчиво думал о том, зачем жить, зачем вся эта канитель, называемая жизнью? Зачем и о чем плакать, кому нужны эти глупые ребячьи слезы?.. Думал долго и настойчиво о том, что в сущности жизнь уже прошла, что впереди ничего, ровно ничего, не осталось, и нечего ждать, и нечего искать, что он -- больной, разбитый и изломанный человек, смешной окружающим и никому ненужный, что он человек, который давно уже умер...

XIV.

Когда наступило утро, зимнее, яркое, солнечное утро, с веселым, чистым небом, и приветливо заглянуло в комнату Крюкова, он поднялся с постели и стал задумчиво ходить из угла в угол, потом наскоро надел свое летнее пальто, накинул на плечи серый плед с бахромой, взял свою шляпу, измятую, с растянутой, безжизненно-обвисшей вокруг тульи резинкою, и пошел...

Дойдя до двери, Крюков остановился, подумал и вернулся. Бросив плед в сторону, он подсел, в пальто и шляпе, к столу, взял лист бумаги, перо и начал быстро и некрасиво писать:

"Удаляясь со сцены жизни, я хочу вам, господин Игнатович, сказать несколько слов на прощанье. Без злобы, без всякой неприязни к вам я скажу вам эти последние слова. Да, хотя мы с вами и расстались врагами, но ведь это была ошибка, ужасная ошибка!.. В сущности, мы друзья, в ослеплении не узнающие друг друга. Ведь смешно, мой хороший, честный юноша, еще самому себе создать врагов из людей, с которыми связан общим интересом, общей задачей жизни -- послужить, по мере сил своих, униженным и оскорбленным. Я хочу вам сказать еще, юноша, что вы были жестоки и бессердечны ко мне, старику... Пусть я -- психопат, никуда негодный человек, инвалид, смешной на ваш взгляд и окончательно бесполезный... Но ведь я отдал всю свою жизнь, с ее юностью, молодостью, с ее житейскими радостями и благополучием, на служение идее, которая делает нас братьями... Пусть все мое прошлое -- одна сплошная ошибка, мираж в ваших глазах, но ведь для меня-то это прошлое -- все, чем я жил и чем был жив... Вы еще молоды, и Бог весть, что выйдет в будущем, когда ваша голова станет седой и лысой, как у меня... Быть может, на смену вам придут новые люди, которые признают ваши взгляды и вашу деятельность тоже ошибкой... Как все это знать? Надо все это принимать во внимание... Я, действительно, больной и исковерканный человек, но неужели я был достоин такого оскорбления? Я вам и сам скажу: да, я болен, болен и нравственно, и физически и никуда не годен... Вы меня оскорбили и этим оскорблением только напомнили мне о том, что я знал и о чем давно думал, а именно о том, что моя песенка спета, и больше мне нечего делать. И моим последним делом я считаю последний братский, товарищеский совет вам, совет искреннего друга: не будьте жестоки к людям!.. Исправляйте ошибки, но исправляйте их осторожно, щадя человека; не думайте, что это легко и просто... Передайте мой последний привет вашей сестре и скажите ей то, чего я никогда ей не говорил: скажите, что когда-то, давно-давно, двадцать лет тому назад, я любил ее чистой, святой любовью юности и сохранил память об этой любви незапятнанной до последних дней моей жизни. Д. Крюков".

Написав все это, Крюков начал искать конверт, но конверта не было. Подержав в дрожащей руке свое письмо, он изорвал его вдруг в клочки, упал на стол головою и горько, как маленький ребенок, расплакался, обливаясь теплыми слезами...

И не было у него сил подняться с места, и не хотелось вовсе подниматься... Так тяжело было шевельнуть рукой и поднять голову...

Когда вошла хозяйка, чтобы сообщить постояльцу, что за ним прислали из типографии, она испуганно остановилась в дверях: постоялец лежал на полу, в пальто: шляпа и плед валялись тут же. Осторожно на цыпочках подошла она к Крюкову и, нагнувшись, заглянула в его лицо...

Это лицо, измученное, истощенное, искривленное судорожным сокращением лицевых мускулов, со впалыми щеками и с резко очерченными глазными орбитами, с сухими, побелевшими и слегка раскрытыми губами, совершенно напоминало мертвеца... Но постоялец дышал учащенным темпом, из углов глаз его медленно скатывались слезы, а пальцы рук тонкие, желтые какие-то, дрожали и сгибались.

-- Дмитрий Павлыч!.. Что с вами?..

-- Мне хочется спать... -- тихо прошептали губы больного.

-- Да вы разденьтесь! Лягте на постель!..

-- Хорошо... -- больным, слабым голосом сказал Крюков, шевельнул ногами и сделал попытку сесть...

Но силы его совершенно ослабли, и он снова медленно опустился на пол.

-- Ну, держитесь за. меня!.. Вот так!.. Тихонько!..

Крюков, не раскрывая глаз, на коленях, дополз при помощи хозяйки до постели и с ее же помощью улегся.

-- Вам бы надо покушать!.. Целые сутки в рот ничего не брали... Конечно, человек ослабеет... Разве можно?!.

Но Крюков, шевельнув губами, попытался сделать рукой отрицательный жест и отвернулся к стене.

-- Ну, усните!.. Сон подкрепит маленько силы-то! Я уйду... Не послать ли Володю за вашим знакомым доктором?.. -- шепотом спросила она, возвращаясь к постели.

Но Крюков молчал и не шевелился.

-- Ох, Господи! -- вздохнула хозяйка и ушла, осторожно притворив за собою дверь.

-- Болен он, не может, -- сказала она типографскому мальчику, присланному секретарем редакции за корректором.

-- А что сказать велел? Какой ответ будет?..

-- Скажи, что болен. Что же человека беспокоить?.. Он заснул теперь...

Спустя час, мальчик снова явился.

-- Секретарь сказал, что если он не придет сегодня, то другого наймут!..

-- Неужто у вас и захворать человеку нельзя?.. -- возмущенно спросила хозяйка.

-- Кто их знает! Так сказал...

Хозяйка тихонько вошла в комнату постояльца и прислушалась... Крюков часто-часто дышал, с боку на бок ворочал на подушке свою голову и разметал руки... "Совсем больной человек. Куда же ему идти? Он в жару лежит".

Хозяйке было жалко разбудить постояльца, но она боялась, что его прогонят с "места". А место найти трудно. Надо держаться уж... "Экий грех, прости Господи", -- прошептала она и, выйдя из комнаты, сказала ожидающему в передней мальчику:

-- Скажи, что завтра придет... Просит уж извинить... Так и скажи: просит извинить, болен лежит, а завтра непременно придет... Просит, мол, никого не нанимать на его место... Постарается...

Но пришло "завтра", а постоялец не встал с постели и ничего не отвечал, когда его спрашивали, не хочет ли он сесть кусочек хлебца с чайком... Раскрыв на мгновение горевшие каким-то странным блеском глаза, с большими зрачками, постоялец снова впадал в забытье и был совершенно индифферентен к окружающему. "Дело плохо... захворал не на шутку", -- думала хозяйка и, отправляя своего Володю в гимназию, наказала ему непременно зайти по пути к доктору Порецкому и сказать, что его приятель опасно захворал и просит его навестить.