II.
Крюков был одинок.
Прежних товарищей, полных единомышленников, не находилось, а с кем сталкивал случай, Крюков не сходился и не чувствовал желания сближаться. Всякое новое знакомство начиналось обыкновенно с взаимных недоверчивых оглядок, нащупываний, какой-то "пробы на зуб"... Времена стали такие подлые, что лучше не говорить по душе... И в результате получалось взаимное разочарование. "Федот, да не тот" -- печально думал Крюков о новом знакомце, а новый знакомец, знакомясь с миросозерцанием Крюкова, скептически улыбался и мысленно называл Крюкова ископаемым...
Со времени своего возвращения Крюков все путешествует и все чего-то ищет.
Казалось, Крюков хотел наверстать долгие годы сиденья и потому нигде не оседал теперь. Многолетняя скитальческая жизнь развила в нем какую-то жажду бродяжничества, и Крюков нигде не мог обосноваться на более или менее продолжительное время; приедет в один город, помытарствует в поисках за подходящею работенкою, покорректирует местную газету, напишет несколько обличительных корреспонденций в столичных газетах и несколько жиденьких статей о кустарных промыслах и дешевом кредите для народа -- в местных, потолкается среди интеллигентных обитателей и начнет тосковать. Ему вдруг покажется, что он приехал не туда, что где-то там есть подходящие люди, есть более благоприятные условия для деятельности, и что там именно и можно "начать все сызнова".
Крюкова потянет куда-то ехать и чего-то или кого-то искать. Он собирает свои жидкие пожитки, свои рукописи с проектами, вырезки из газет с неопровержимыми фактами живучести русской общины и безграничной власти земли над мужичком; укупоривает истрепанный чемодан со множеством клейм русских железных дорог, и в легком пальтишке и в тяжелых сапогах-ботфортах, как Агасфер, отправляется в свое бесконечное путешествие...
Город Н-ск, где мы застаем теперь Крюкова, седьмой по счету из тех, в которых он успел уже пожить после своего возвращения "оттуда", и трудно сказать, почему на сей раз выбор Крюкова остановился на этом городе, ничем особенным, кроме своей грязи и пыли, не замечательном...
Впрочем, последнее переселение совершилось так быстро и неожиданно, что не было времени долго раз-думывать и выбирать резиденцию.
Крюков приехал больной и печальный, потерпев полнейшую неудачу в своей попытке вновь перейти к практической деятельности... Вышло это следующим образом.
Крюкову удалось попасть на постройку м.к-ой железной дороги в качестве дистанционного конторщика. Он ехал в глухой угол С-ой губернии на службу акционерного общества с затаенною мыслью найти более благоприятные, чем в городах, условия для живой, осмысленной работы. Со стороны Крюкова это был, конечно, компромисс, но он твердо верил, что это лишь "средство" и больше ничего... Другие называли эту постройку дороги прогрессом. Крюков печально ухмылялся, потому что он знал, что народ будет только строить эту дорогу, а затем эта дорога явится для него потоком деморализации, а для акционерного общества -- орудием эксплуатации этого самого народа...
На первых порах Крюков был в восторге: ему удалось убедить молодого инженера, начальника дистанции, сдать в виде опыта небольшой участок земляных работ самостоятельной артели землекопов, помимо посредника-подрядчика. Крюков долго говорил с этим юным инженериком о задачах интеллигенции, и в конце концов тот, быть может, искренно, а может быть, просто потому, что не желал отделить себя от этой интеллигенции, согласился произвести опыт.
Крюков был глубоко убежден, что этот опыт даст прекрасные результаты, и не сомневался, что со временем ему удастся расширить это дело, совершенно устранить кулаков-подрядчиков, ввести ряд самостоятельных артелей, а затем соединить их в одну громадную артель, которая и будет всецело владеть всеми земляными работами на линии. В перспективе Крюкову рисовалась грандиозная ассоциация труда с девизом "все для одного и один для всех", и Крюков ожил, помолодел и почувствовал такой прилив сил и энергии, что готов был и сам поступить в артель на равных основаниях... Если он не сделал этого сейчас же, то исключительно из осторожности и тактичности, из боязни испортить дело...
В лесных дебрях стучали топоры, и звонким эхом разносился под крышею угрюмых сосен веселый стук складываемых в штабеля дров; падали с глухим ропотом столетние деревья, визжала пила, а вдоль просеки копошились люди, маленькие, хлопотливые, спешно делая и настилая наскоро шпалы и рельсы для рабочих поездов. Людской говор, перекликание, смех и ругань как-то странно, неуместно звучали здесь, нарушая безмолвие окружающей природы и оскорбляя серьезность старого леса, с его таинственностью, с его вечным сумраком и прохладой... Позади, блистая холодной сталью, уже протянулись рельсы, убегая далеко-далеко и теряясь где-то там, за изгибом узкой просеки... Изредка в лесу пронзительно и дерзко кричал свисток паровоза, обрывался вдруг и взвизгивал. И этот резкий визг долго носился по лесным полянкам, заставляя прятавшихся окрест птиц пугливо срываться со своих мест и лететь в глубь леса, в глухую чащу, где царствует вечная ночь и спокойствие, и куда дерзкий человек не приходил еще с топором и пилою... А потом и сам прогресс, в образе старого, хмурого и закоптелого паровоза, медленно выползал словно прямо из лесу и на "кривой" кряхтел по старчески, охал, отдувался и, громыхая буферами рабочих платформ, нагруженных балластом, бряцая сцепами, приближался и вырастал в какое-то черное чудовище с двумя тусклыми глазами-стеклами незажженных фонарей. "Уф! Уф!" -- пыхтел прогресс и выбрасывал под откосы клубы белого пара, который ложился по придорожному молодняку, по бледно-зеленым мхам, по желтому песку, и таял медленно, нехотя... Клубы черного дыма с каждым вздохом прогресса вылетали из кургузой трубы его и расползались по лесу, пробиваясь через зелень хвои и листвы к голубому небу... Люди начинали бегать, кричать, суетиться... Сотни лопат сбрасывали с платформ балласт, ровняли его вдоль насыпи, похлопывали и сглаживали; сердитое поощрение дорожного мастера висело в воздухе; мелькали руки, бороды, лопаты и головы... Здесь насыпали балласт и делали "бермы", а там, впереди, гремело и лязгало железо, гулко стучали молотки -- там укладывали рельсы и скрепляли их, ежеминутно расширяя владения прогресса... А еще дальше, впереди, рыли "выемки" и громоздили насыпи...
-- Готово?
-- Готово! -- переговаривались чьи-то деловитые голоса.
Паровоз отвечал им протяжным свистком с его конечным "ай, ай!" и, немного подумав, начинал снова охать, сперва редко и грозно, потом чаще и чаще, и весь лес, казалось, вздрагивал от испуга и негодования... Пятясь задом, прогресс уползал, как гигантская змея, в глубь просеки и, изгибаясь полукольцом на "кривой", постепенно задвигался за угрюмые сосны и исчезал. Только дым, то черный, то сизый, долго клубился еще над лесом, да глухое уханье еще долго висело в воздухе...
Иногда на паровозе приезжал и Крюков. Лицо его, веселое и довольное, выглядывало из-за стенки тендера еще задолго до остановки поезда, и не успевал машинист затормозить, как Крюков соскакивал наземь... Толкаясь среди грязных землекопов, Крюков жалел их и заговаривал о подрядчике; рассказывал, что у них на дистанции выгнали подрядчика, сама артель работает... Мужички почесывались и протяжно говорили "та-ак", а потом, сплюнув в ладонь, снова принимались рыть и копать жесткую землю...
-- Конечно, как можно! Вестимо, без подрядчика слободней...
-- Инструменту, барин, нет... Опять залог подай!.. А где его взять, залог-от?..
Пропаганда изгнания подрядчиков среди землекопов не приводила к желанным результатам, а господа инженеры в большинстве случаев были такой народ, что с ними не стоило и говорить о "задачах интеллигенции"... Так что мечты Крюкова, о единой грандиозной артели не переходили области фантазий. Пока надо было заняться организацией маленькой артели на своей дистанции. Крюков старался быть, по возможности, в стороне и свое участие проявлял лишь чрез посредство одного умного, грамотного и толкового парня, давая ему советы и делая кое-какие разъяснения о значении самого факта...
