-- Это насчет "переварки"? Ха-ха-ха!
-- Глупо!
-- Совсем по-идиотски!
-- Господа, господа! Оставьте!..
Кружок спорящих вдруг разом рассыпался в стороны, словно в средину его была брошена разрывная бомба. Роль этой бомбы сыграли аккорды рояля: Варвара Петровна, чтобы остановить висевшую в воздухе ссору, подошла к роялю и заиграла вдруг что-то громкое и бравурное.
На мгновение аккорды заглушили смешанный гул голосов, криков, смеха и звона посуды... Когда Варвара Петровна громко окончила бравурную вещь, -- в зале сравнительно стихло. Помощник Красавина, "идеалист" в пенсне с широким закинутым за ухо шнуром, стоял позади хозяйки, склонившись над нотами, и скашивал свой взор на приколотую к груди ее розу... Потом он что-то тихо сказал ей, отодвинулся, встал в позу, поправил на носу пенсне и громко крикнул:
-- Я прошу одну минуту внимания! Господа!..
Когда все обратили на него внимание, он выпятил вперед грудь заложил правую руку за борт сюртука и начал с чувством декламировать, картавя на букве "р", стихотворение Надсона:
Мы спорили долго, до слез напряженья...
Мы были все в сборе, но были одни...
Пафос декламатора возрастал, голос подымался все выше, переходя в неприятно-крикливые визги... Но вот этот голос упал и замер: "идеалист", жадно пожирая Варвару Петровну очами, почти зашептал:
И молча тогда подошла ты к рояли,
Коснулась задумчиво клавиш немых,
И страстная песня любви и печали,
Звеня, из-под рук полилася твоих...
Когда декламатор кончил -- загремели аплодисменты... Даже жирный эскулап, все ниже и ниже склонявшийся над стаканом и все громче и громче пыхтевший, приоткрыл посоловелые глаза и лениво, двумя пальцами, похлопал по ладони...
Крюков еще не успокоился после спора. Он ходил крупными шагами по комнатам, отирал платком выступивший на его лбу и шее пот; на лице его нервно вздрагивал глазной мускул и в горле ощущалась какая-то сухость... Крюков о чем-то усиленно думал, иногда улыбался торжествующей, а иногда досадною улыбкою, потирал руки и, наконец, подсел к угрюмому Игнатовичу...
-- Невозможно говорить: все кричат разом, не дают говорить и не слушают... -- заговорил он, опускаясь на соседний стул...
-- Как на сходке... -- согласился Игнатович.
-- Вы что же молчали? -- спросил Крюков.
-- В данном случае считал бесполезным говорить. Интересно было только послушать... этот базар...
-- Никак опять этот господин хочет декламировать?.. Вот субъект!
-- Гадина!
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!..
раздалось в минорном тоне.
Игнатович и Крюков переглянулись и подарили друг друга многозначительными улыбками.
-- Это мне нравится... -- иронически заметил Игнатович.
Крюков оживился и почувствовал себя хорошо с Игнатовичем. Симпатичный парень; кажется, довольно дельный... Во всяком случае, здесь это единственный человек, который ему близок, с которым он может говорить прямо и искренно...
-- Что же вы будете здесь делать?
-- Еще и сам не знаю... Буду искать работы.
-- Паршивый городишко!.. Трудно. Я вот ночным корректором служу в "Вестнике" за 25 рублей в месяц. Эксплоатируют нашего брата...
-- В порядке вещей... Мы -- маленькие колесики одной большой машины... Стерлось это колесико, сломался у него какой-нибудь зубчик, -- и к черту! Таких колесиков имеется в распоряжении легион... Да и вообще мы, интеллигентный пролетариат, в этом отношении ничем не отличаемся от обыкновенного, неинтеллигентного...
Декламатор пел и кричал, а Игнатович с Крюковым, сидя в дальнем углу, тихо беседовали.
Читали "Кошмар" Ивановича? -- спросил Крюков с улыбкой удовольствия и надеждой сочувствия со стороны собеседника.
-- Читал.
-- Ловко он отхлестал наших марксистов?
-- Не нахожу. Кошмар... Именно кошмар! Ненормальное состояние всех способностей, -- резко ответил Игнатович: -- Очень удобный прием для полемики: устроить себе чучело в виде человека, заставить это чучело говорить всякую чушь, дребедень и потом разбивать эти собственные глупости и кричать "ура". Иванович прекрасный чучельник, отличный чревовещатель и очень громко может кричать "ура", -- вот все, что он доказал своим "Кошмаром"... Впрочем, теперь кто только не лягается?.. Пусть! Полают и отстанут...
Игнатович говорил это резко, злобно, отрывисто. Около губ его пробегала язвительно-презрительная усмешка, глаза метали молнии, а рука нервно царапала ручку кресла.
Крюков Долго молчал, смотрел куда-то в пространство, а когда переводил беглый взгляд на собеседника, то в этом взгляде проскальзывала уже неприязнь.
-- Со многим я все-таки согласен, -- глухо произнес наконец Крюков.
-- А именно?
-- Да вот хотя бы относительно квиетизма... Если
все совершается в силу какой-то естественно-исторической необходимости, то не о чем нам с вами и стараться! Все образуется само собой...
-- На такое возражение, право, как-то не хочется и отвечать... Прочитайте хоть у Каутского о роли, отводимой экономическим материализмом личности в истории! Что же, вы полагаете, что многое совершается в силу неестественно-исторической необходимости? -- ехидно спросил Игнатович.
-- На подобный вопрос я считаю лишним отвечать вам.
-- Очень жаль! А я хотел задать вам еще несколько вопросов... Мне было бы, например, интересно узнать, что делают в настоящее время народники? Ноют? Плачут? Твердят, как сороки про Якова, о том, что нужно поддерживать общину, и плачут, когда их не слушают? Поддерживать кустарей, уже разбившихся на группы зажиточных буржуа и простых наемных рабочих! Или еще что-нибудь новое придумали?
-- Что же, мы ведь тоже -- продукт естественно- исторической необходимости, -- произнес Крюков угрюмо и недружелюбно.
-- Без сомнения... Не с неба, конечно, свалились... Что же однако отсюда следует? Квиетизм... Ах вы, народные печальники! Что вы-то теперь делаете? Проливаете слезы горькие тайком? Ха-ха-ха!
Крюков вдруг вспыхнул и соскочил со стула. Глаза его злобно искрились, губы дрожали, на лбу собрались морщины...
-- Да знаете ли вы, молодой человек, что когда еще материно молоко на ваших губах не подсохло, я был уж там? -- хрипло, задыхаясь, прокричал Крюков и показал рукою куда-то в пространство. -- Как вы смеете мне это говорить?.. Это нахальство! Не больше-с!
-- Вежливость! -- тихо и сдержанно сказал Игнатович и тоже встал со стула, примяв оборонительную позу.
Со всех сторон потянулись любопытные.
-- Как вы смеете? -- шипел Крюков, наступая на Игнатовича.
И вот два интеллигентных, честных человека, так же по существу своему близкие друг другу, как дети одной матери, стояли врагами, самыми злейшими врагами, готовыми безжалостно оскорблять друг друга и все то, что дорого каждому из них, унижать и оплевывать!..
-- Молокосос! -- крикнул Крюков, потрясая дрожащей рукою в воздухе.
-- Психопат! -- громко ответил Игнатович.
Все это совершилось так быстро, неожиданно и гадко, омерзительно гадко...
XIII.
Когда Крюков выскочил из дома Козочкина на улицу, и холодный морозный воздух пахнул в разгоряченное лицо его, он куда-то побежал... В глазах его были слезы, а душу угнетало сознание чего-то непоправимо-скверного и пошлого. К этому примешивалось еще чувство глубокого оскорбления. В ушах его все еще отдавался нелепый язвительный хохот Игнатовича и это безжалостно-брошенное ему вдогонку слово "психопат".
На улице было мертво и безлюдно. Все окна и двери магазинов уже были заперты и только кое-где из обывательских окон еще вырывались полосы света. Иногда лихо пролетал мимо рысак, и комья снега разбрасывал кованными ногами во все стороны. Изредка встречались девушки в белых платочках, как тени скользившие по панелям; заискивающе заглядывали они в лицо Крюкова и покашливали, подчеркивая этим свою несчастную профессию...
