Подъезжаю к переправе, а мне прямо под колёса кидается бабка – та самая. Едва успел затормозить. Открыв окно, я, чуть не обматерив её, заорал:

– Что же ты, бабушка, творишь!? Смерти ищешь?! Посадить меня хочешь?!

Она в слёзы и ко мне, встала около двери и давай кланяться мне.

– Помоги ты мне еще раз, ради Христа, добрый человек. Помоги в последний раз, перевези на ту сторону моего третьего сыночка.

«Сыночка? Ах вот кто она такая. Мать… Перевезти третьего?»

Внутренне ужасаясь, я иду за бабкой (получается, что бабушкой Севы). На обочине дороги, прямо в пыли лежит третий покойник и даже без савана. Одет он в старый коричневый костюм, какого-то чудного, старинного фасона. Но главное лицо – лицо у него то же самое, что и у тех остальных. Три трупа – три близнеца.

– Фу, нет, увольте меня от этих дел. Я вам Харон, что ли?

Бабка заплакала громче, запричитала, слезы по её щекам покатились размером с ягоды чёрной смородины. Жалостливо она плакала, выла в голос. Бухнулась передо мной на колени и поползла, протягивая свои обвитые венами, скрюченные артритом руки к моим ботинкам.

В общем, неудобно было оказываться, я согласился, хотя и ругал себя, мысленно, на чём свет стоит. К покойнику в нагрузку я получил ворох какой-то скверно пахнущей тухлым лесом ветоши и сумку с яблоками – мелкие, побитые, явно падалка.

Ну подъехал я к дому друга. Мышевы меня ждут. Показал я Севе покойника, объяснил ему всё и про бабку, и про батюшку, а он посмотрел на меня этак неприязненно и нагло так спрашивает:

– Ты что, один приехал?

– Конечно. Ты что, меня не слушаешь? Я же твою бабушку встретил и вот, – я показал на его мёртвого дядю.

– Она мне не бабушка!!! – крикнул гаубичным выстрелом Сева.

– Да ты что орёшь-то? – возмутился я.

Мать Севы, увидев, что я привёз вместе с покойником, то что мне бабка в нагрузку всучила – ветошь, полугнилые яблочки, – сказала, как кипятком обожгла:

– Ты что же это привёз? Мы тебя кормим, крышу на головой дали, а ты? Где нормальные гостинцы, где? Где как у людей принято, где? Много ты себе позволять стал, парень!

– …Вы с ума сошли? Какая крыша? – я, конечно же, растерялся от такого несправедливого обвинения. Ну что это, в самом деле? Я им в похоронщики не нанимался. Горб себе каждую ночь ломаю, машину свою в катафалк, можно сказать, переделал, а меня куском хлеба попрекают. Да идите вы! – Знаете что, если я вам не угодил, то я сейчас же уезжаю. И не надо на меня орать, за постой и еду я вам заплачу, не сомневайтесь. – Само собой, я обиделся.

Сева, поняв, смекнув, что палку они с мамой перегнули, сказал:

– Погоди.

– Ну что?

Видно, что ему неудобно, но пересилив себя, Сева продолжил:

– Погоди, не уезжай. – И матери сказал: – Мама, ты не горячись, иди в дом, я сейчас. – Марина Николаевна, закусив губу, забрав ветошь и яблоки, ушла, но я слышал, как она себе под нос бормотала: «Я ему покажу, ишь какой быстрый. Что привёз-то? Гниль одну». – Слушай, – Сева снова обратился ко мне, – извини мать. Видишь, она не в себе. Да и я тоже… Не серчай, друг, оставайся. Переночуй хотя бы эту ночь, ну куда ты сейчас поедешь, уже девятый час. А завтра решай, никто тебя не гонит, одолжение сделаешь, если останешься.

Хотел я отказать, да не смог. Досадно. Как же я так… мямля. И вот теперь, ночью, (я даже не ложился спать, а если бы лёг, то всё равно бы не заснул – меня трясло всего и мысли в голову лезли разные), я под подмышки нёс покойника, закостеневшего, прямого, как палено, – неприятное ощущение, когда касаешься мёртвой плоти – пускай и через ткань. И голова мёртвого дяди мне макушкой в низ живота упиралась, мокро холодила. И тут меня прорвало, сам от себя не ожидал. Третью ночь не сплю, и днём с мёртвыми тоже вожусь. Выбесила меня, наконец, простота семейки Мышевых. Стоило мне ощутить своим телом покойника, я взбунтовался – не стал помогать Севе, а обратно на стол его родственника (или кто он там ему, не знаю) положил.

– Ты что? – удивился Сева.

– Нет. Не пойду. Хватит с меня.

А Сева посмотрел на меня внимательно и выдал странное, но мне уже знакомое:

– Как тебе не стыдно, ведь мы для тебя столько сделали.

– Вы? Для меня?.. Опупел? – Уж если говорить о том, кто для кого что сделал, то это я Севу два раза на работу пристраивал, а не наоборот, да и сейчас…

Немного разрядвишись, выпустив пар, я пошёл к себе, начал собираться в дорогу. За мной следом в комнату зашёл Сева.

– Ты куда? – спросил он.

– В Москву.

– Погоди.

– Нет. Годил уже.

– Ты же мне обещал с похоронами помочь.

– Нет.

– Стой! – Сева встал в дверях, перегородив мне путь.

– Отойди, – с угрозой сказал я, и он, посмотрев на меня, поняв, что я не шучу, отошёл в сторону.

Я шёл по дому, а он бежал за мной и униженно (и я уверен, что лицемерно) уговаривал – не уговорил. Я вышел из дома и – к машине. Открыл калитку – в спину мне несутся упрёки, угрозы, просьбы, – сделал шаг… и тут свет померк – мне на голову накинули мешок, повалили с ног и потащили…

Страшно болела челюсть и тело было как не родное. С трудом открыв глаза я обнаружил себя сидящим за столом, связанным, крепко примотанным к стулу. Перед глазами плыло, двоилось. Приморгавшись, я стал различать отдельные предметы. Верхний свет в доме не горел, хотя, судя по всему, на дворе забавлялась своей властью ночь, гостиная освещалась свечами. За столом сидели, помимо меня, Мышевы: мать – напротив меня, её сын – по правую руку от меня; во главе стола двое – батюшка в золотой рясе, а рядом с ним бабушка Севы, которая не бабушка. В огне свечей все их лица казались словно сшитые из пергамента, не живые и не мёртвые, а потусторонние, такие, будто в чьи-то старые портреты силы тьмы вдохнули подобие жизни.

На столе стояли столовые приборы, лежали продукты – четыре круглых хлеба, много яиц, жаренная телячья нога, яблочки, конфеты, и стояли три стеклянных кувшина, наполненных какой-то бурой бурдой, – словом, всё то, что бабка через меня Мышевым передавала. А посередине стола, вытянувшись во всю его длину, ждало начало извращённой трапезы главное блюдо поминальной, ночной тризны – тело обнажённого трупа дяди Севы – не знаю уж кого по счёту. При пристальном взгляде становилось понятно, что мертвец разрезан на куски, а потом соединён в целое, как жаренный гусь, – места разрезов выглядели чёрными волосками на фоне жёлтой кожи.

– Вот видишь, что натворил, неразумный, – пробасил батюшка, заметив, что я очнулся. – Начинай, матушка, тризну, начинай, голубушка.

Бабка встала – Мышевы сидели тихо, как мышки, глаза опустили и на покойника смотрели, – поклонилась на четыре стороны и зачистила:

– Боженька, боженька, глазом посмотри, да возьми то, что земля не взяла. Приобщи к благодати, благослови на защиту, разреши оскоромиться, разреши жизнь нашу продлить, да смерть отсрочить.

Я хотел перебить бабку, крикнуть, чтобы меня развязали, рот даже раскрыл, но не смог выдавить из себя и звука: мой язык лежал дохлой гусеницей, а нёба, щёки и гортань словно вяжущими заморозками схватило.

– Ну, приступим, – строго так, насупив брови, провозгласил поганый батюшка-обротень.

Бабушка прикрикнула на Мышевых:

– Ну, милые, дайте угоститься, да гостя вашего не забудьте, не обижайте.

Марина Николаевна и Сева, не поднимая глаз, встали из-за стола и пошли угождать. Сначала наполнили тарелку батюшки, положив ему телятинки, яичек, краюху хлеба, а сверху, в глиняную тарелку, придавив всю еду, водрузили кисть правой руки покойника. Бабушке, Сева положил два яйца, два куска чёрного хлеба, часть живота мертвеца с пупком, вырезанную кульком и насыпал «последок» – батончиков карамелек. На мою долю достались порченные, вяловатые яблочки и грудинка дяди Севы, вынутая из мёртвого тела со стороны сердца, – в открывшуюся дыру я видел внутренности. На разрезе мясо, лежащее в моей тарелке, отливало зелёным перламутром.

– А теперь, рОдные мои, – начал батюшка, – приобщимся к нашему всевидящему одноглазому богу.