– Милок, а милок, помоги, не откажи бабушке, – сзади меня раздался поскрипывающий, причмокивающий голос.
Я, обернувшись, обнаружил стоявшую в трёх шагах от меня бабку – чуть сгорбленную, с белым платком на голове и кривой клюкой в руке, в темном платьице. Лицо вроде не старое, даже румяное, но у глаз глубокие лучики морщин и коричневый от загара лоб – весь в крупных складках. А глаза у старушки были круглые, светлые, неправдоподобно прозрачные. Двоякое впечатление. И откуда она взялась, подобралась так тихо, что я и не услышал?
– Что вам?
– Да вот, пойдём, покажу. Пойдём вон туда, – и клюкой тычет немного вправо от моей машины.
Я, кивнув, иду следом за быстро семенящий впереди старушкой, стараюсь не отставать, а то уж больно она резво взяла со старта в карьер, не ожидал. Идти пришлось недолго. Миновав пригорок, старушка привела меня на мест… к гробу. Да, к гробу, который стоял в тени холма, загораживаемый им от солнца и любопытных взоров.
– Это что? – удивился я.
– Ну что же ты сам не видишь? Гроб.
– Да вижу я, что гроб. Я не понимаю зачем…
– Понимаю. Не бойся. Тебя же Данилой зовут?
Вот теперь я совсем потерялся – а откуда бабка моё имя-то знает? Спросила и в глаза заглядывает, смотрит пристально, не мигая.
– Ну да, Данилой. А откуда вы…
– Знаю, знаю. Ты же к Мышевым едешь, на тот берег?
– Еду, – буркнул я.
– Я им покойничка везу. Беда у них приключилась – брат матери Всеволода умер, а забрать было некому, вот как бывает. Ему быстрее надо на ту сторону перебраться, до заката. – Что? Как? Я ничего не понимаю, и потом, что за странное выражение «покойничка им везу», не покойника, а покойничка, и везу… На чём везёт-то, на горбу своём, что ли? Гроб на горбу.
– Не понял. А кому надо перебраться-то?
– Как – кому? Да дядьке Всеволода – вот он, в гробу лежит.
– А-а, – протянул я, хотя по-прежнему ничего не понимал. – Так что же вы от меня хотите?
– Возьми его с собой, отвези домой к Мышевым, а уж они о нём позаботятся.
– Ну хорошо. Только почему Сева сам-то за ним не приехал?
– Не знаю, милок, ничего не знаю. Спаси тебя бог… Подгоняй машину, что ли.
Пришлось просить людей, стоявших в ожидании парома, помочь мне гроб погрузить в кузов. Мужики оказались отзывчивыми и с охотой согласились. Пока гроб поднимали, ставили в кузов, бабка куда-то делась, а когда закончили появилась вновь – с перекинутым через плечо мешком и корзинкой в руке. В мешке оказались какие-то вещи, нога бычка, четыре круглых каравая чёрного хлеба, а в корзинке лежали куриные яйца – не знаю, наверное, с сотню штук. Попросила меня продукты и вещи передать матери Всеволода. И как она всё одна дотащила эта волшебная бабка? Когда добровольные помощники ушли, корзинку она поставила в ногах покойника, около гроба, справа, мешок положила слева, предварительно вытащив из него хлеб. Хлеб она попросила меня положить прямо на гроб, туда, где у покойника должна быть голова под крышкой.
– Это ещё зачем? – возмутился я. В самом деле, что за цирк?
– Ты, милок, не серчай. Порядок такой. Так его нужно домой, так. Понял?
– Так хлеб с гроба съедет, упадёт.
– Не упадёт.
– Ну как не упадёт? Мне в горку ехать, да по ухабам. Обязательно…
Бабка меня перебила:
– Не переживай, тебе это не касается. Хлеб он и есть хлеб, ничего с ним не случиться.
– Ну как знаете, – сказал я залезая в кабину. Паром уже причалил и люди стали на него грузиться.
– С богом, милок, – сказала бабка и как будто перекрестила, но как-то странно, наискосок, что ли, или наоборот, в общем, криво это у неё вышло.
– А вы разве со мной не поедете?
– Мне в церковь, ты езжай, езжай, ещё встретимся.
Я дал маленького газа и поехал. Уже на пароме, когда он от берега отчалил, я подумал про бабку: а кто она, собственно, такая? Кто она Мышевым? Я ведь даже её имени не спросил. Да, чудесно мой отдых начинается, ничего не скажешь. Я сразу достал мобильник и набрал номер Севы, что следовало сделать сразу же после странной просьбы волшебной бабки, но связи не было, я прибывал вне зоны доступа.
В деревню я приехал, когда молоко дня скисло в сиреневые густые сливки сумерок. Несколько десятков домов были раскиданы по пологой возвышенности, почти во всех окошках горел свет, кое-где из труб струился белый дымок, сладко пахло фруктами и сеном. Я посмотрел вдаль и увидел ещё несколько таких деревень-светлячков, присевших на окрестные холмы. Благодатный плодородный край, и Верхняя Залихань такая своеобразная заводь – конец долгого пути, – создавалось впечатление, что здесь случайному путнику в ночлеге не откажут. Уютное, тихое место. Если бы не покойник в багажнике, я бы сейчас ловил кайф, а так оставалось сожалеть об упущенных возможностях.
Ориентируясь на присланную метку Севой, мягко подкатил к его дому: я вообще всю дорогу старался вести машину мягко, опасался за гроб. Дом большой (квадратов сто – не меньше), деревянный, одноэтажный, тёмный от времени, крыша крыта железом, вокруг яблоньки, груши, сливы. Около калитки стоял Всеволод и его худая, даже тощая мать – это у них семейное, и Сева тоже всегда отличался излишней худобой зека. И как это они угадали, что я именно в эту минуту подъеду? Или совпадение? Да нет, они кого-то ждали, а кого, если не меня. Я притормозил, развернулся багажником к дому. Вылез из салона, поздоровался:
– Привет, Сев, – пожал ему руку. – Здравствуйте, Марина Николаевна, – поприветствовал маму Всеволода. – Я тут, у переправы встретил…
– Знаем, знаем, Данила, – предупредила мои объяснения Марина Николаевна, за что я ей, признаться, благодарен – не знал с чего начинать. – Поможешь Севе занести гроб в дом.
– Да, да, конечно.
М-да, вид у них был грустный, откровенно похоронный, а другого и быть не могло. Я передал им вещи, продукты, которые мне бабка всучила, кстати, она оказалась права – хлеба каким-то чудом удержались на крышке гроба. С гробом пришлось помучиться: во-первых – неудобно, во-вторых – тяжело. Наконец мы внесли его в дом и поставили на стол в центральной комнате дома – она же гостиная, она же кухня.
– Даня, ты понимаешь, извини, что так получилось, – после того как мы справились с гробом, начал сбивчиво объяснять Сева. – Дядя умер, ну что тут поделаешь. Сердечный приступ.
– Да ты что, я понимаю. Мне, наверное, неудобно у вас оставаться теперь, так я завтра уеду.
– Нет-нет, ты что. Оставаясь, отдыхай, мы же договаривались, я тебя приглашал. Нет, не обижай.
– Ну а как же тогда?
– Нет, ты останешься. То же мне придумал… Только вот, Даня, поможешь с похоронами?
– Конечно. Какие могут быть разговоры? Сделаю всё, что скажешь.
– Благодарю. Пойдём я тебе твою комнату покажу.
Среди ночи меня подняли с постели. Я, когда Сева меня привёл в маленькую комнату, где пахло сыростью, а форточка, не говоря уже о самих окнах, отродясь не открывалась, отказавшись от ужина, разделся и сразу лёг. Усталость давала о себе знать, пригибая голову к подушке. Есть мне с дороги никогда не хотелось, а вот спать – да – это я любил. Процесс восстановления сил был прерван на середине: меня кто-то тормошил за плечо, крепко впившись в него пальцами. Продрав глаза, вижу, что надо мной склонился Сева. Свет он не зажигал, но и луны,заглядывающий через ажурную белую занавеску, мне оказалось достаточно, чтобы его признать. Ну да, лицо его казалось не совсем реальным – в глазницах собралась тьма, рот провалился, а кожа слабо светилась, но это был мой друг, никаких сомнений. Едва я продрал глаза, как он мне заявил:
– Пошли.
– Куда, Сева, куда – пошли?
– Могилу рыть.
– Подожди… – я пытался спросонья сосредоточиться, сообразить, что он от меня хочет. – Какую могилу?
– Ты обещал.
– Я, я обещал?
– Да. Помочь с похоронами.
– А, ну да… А почему сейчас-то, ночью почему?
– Так надо… Ну ты идёшь?
«Тьфу. Да ну на. Что происходит-то? Ну уж если обещал, то… конечно, ерунда какая», – думаю я и встаю. Быстро одеваюсь и следую за Севой, который ведёт меня в гостиную, подводит к столу, на котором гроб стоит, но уже открытый. В горбу лежит худой, жилистый мужчина в костюме, с жёлтым лицом и длинным носом, впалыми щеками и коротко и как-то неаккуратно, клочками, остриженными чёрными, блестящими, прилизанными волосами. Каким бы истощённым мертвец не выглядел, а нести его гроб из машины до дома было одним мучением. Кости у него из чугуна отлиты, что ли? Из скрещенных на груди покойника руках торчит свечка, красным пёрышком пламени скупо освещающая помещение. Около стола, на табуретке, сидела мать Севы. Пока мой друг готовил гроб к переноске, хлопотал, Марина Николаевна не проронила ни слова, ни кинула ни одного взгляда на меня или куда-то ещё – как сидела с опущенной головой, так и продолжала сидеть доже тогда, когда мы, кряхтя от натуги, стали гроб выносить из дома. Сева шёл впереди, я – за ним, а между нами, у нас на плечах покоился гроб, я водрузил его себя на левое плечо и правый угол изголовья придерживал левой рукой, Сева, соответственно, подпирал правый угол гроба в ногах покойника, а левый придерживал.
