Он говорил, что каждый каллиграф, каждый художник начинает одинаково. Он задается целью создать искусство. Но эта целеустремленность приводит к тому, что искусство становится скорее работой, а не искусством. «Нужно тренироваться создавать искусство без цели или плана, полагаясь только на свою дисциплину, подготовку и добрую душу. На это способны немногие каллиграфы. Так выглядит следование за своим сердцем».

У него не было детей. Я ничего не знала о его семье. В этом смысле мы идеально подходили друг другу. По ночам, пока он читал и готовился к завтрашнему уроку, я садилась на свою койку и тренировалась писать иероглифы на ладони.

– Когда твой почерк станет очень хорошим, – говорил он мне, – ты сможешь писать для важных чиновников. Твоя работа привлечет к тебе внимание, Фэн, мальчик с хорошими руками.

С каждым уроком я становилась смелее. Я больше не буду просто Фэном, мальчиком без прошлого и без будущего. Сколько иероглифов я уже выучила – тысячу, две? Бабушка отправила меня в Чжифу, чтобы я смогла просто выжить, но теперь мои мечты выросли. Я захотела стать учителем, как наставник Ван. Я захотела, чтобы мир увидел то, что я способна создать. Это твои пальцы и глаза, мама, думала я, водя кистью по странице. Это твое терпение и сила духа, папа. И это возможность жить, которую дала мне ты, бабушка.

– Твоя конечная цель, – завершалась лекция наставника Вана, – состоит в том, чтобы достичь состояния свободы, в котором ты сам и тот художник, которым ты мог бы быть, стали одним целым. Это то, что мы называем цельностью – когда ты наконец оказываешься в единстве с самим собой.

– Да, наставник Ван, – ответила я, прежде чем окунуть кисть в тушь и начать заново.

Я никогда не сомневалась в нем, лишь впитывала его слова и позволяла им нести меня изо дня в день. Он не платил мне за работу ничем, кроме уроков, и я никогда его об этом не просила. Но иногда, если я очень хорошо выписывала иероглиф, он подкладывал мне серебряную монетку. Я их берегла как могла, видя перед собой будущее, где могла бы стать основательницей своей собственной школы каллиграфии, и покупала только лучшие принадлежности для учеников. Награда за то, что я следовала за своим сердцем, казалось, приближалась от иероглифа к иероглифу.

Но мне стоило знать, что долго это не продлится.

Теперь-то я знаю: меня отравили.

Когда я просыпаюсь, то делаю это тихо. Сон хлещет по ушам, а разум все еще пытается добраться до мира бодрствования. Не помню, как засыпала, и не помню, снились ли мне сны.

Тело тяжелое, такого веса я никогда раньше не чувствовала. Когда я жила в рыбацкой деревне, то всегда была легкой и жизнерадостной, двигаясь вприпрыжку от океана к полям, к ступенькам нашего дома. На улицах Чжифу я торопилась учиться, торопилась выжить. А теперь клей, выстилающий мое горло, припечатывает меня к месту, где я лежу. Я вожу закрытыми глазами из стороны в сторону, приказывая им сфокусироваться. В моем черепе пульсирует то, что повторяется в ладонях и подошвах ног.

Я пытаюсь сесть.

Первое, что я замечаю: я лежу на коврике на полу. Я в какой-то комнате.

Второе: в этой комнате темно. Я могу разглядеть тени от предметов и тюфяк под собой, но не более того. В темноте этой комнаты кажется, что так могло продолжаться годами. Я ощупываю тело в поисках других вещей, которых не вижу: рубашки, штанов, носков, обуви. Ничего не болит, кроме головы. Ничего не кажется неправильным, за исключением того, что неправильно все.

Что я помню? Как заканчиваю работу и совершаю ежедневную прогулку от школы наставника Вана до набережной. Рыбный рынок, женщина-торговка. Ее размахивающие руки. Круг торговцев рыбой, жаждущих драки. Неожиданная тяжесть на моем плече. На меня смотрит мужчина в странной одежде. Короткие волосы. Солнечный блик. Два желтых зуба. Обещание еды. Идем пешком. Идем пешком. Идем пешком.

Я прижимаю пальцы к вискам. Припухлости нет, болезненности нет. Что еще я помню? Здания, которые мы миновали: церковь, несколько ресторанов, аптеку, мясной рынок. Сырой запах океана. Еще был какой-то разговор, но не могу вспомнить, что в нем было сказано. На каждом воспоминании дым и тень. Единственное, в чем я уверена, так это в лице мужчины, его большом лбу и остром подбородке. В его притяжении божественного существа. Прежде чем я могу вспомнить что-либо еще, яд возвращается волной розовой пены. Я падаю на пол, мои глаза затуманиваются.

Что-то маячит надо мной, когда я просыпаюсь во второй раз. Я задыхаюсь, грудь сжимается. Это подмигивающий человек, и он здесь, чтобы убить меня.

Не говоря ни слова, он наклоняется, хватает меня за рубашку и поднимает. На страшное мгновение я представляю, как он бросает меня в бездонную яму, которая, должно быть, существует в этой комнате, но тут моя спина касается чего-то холодного и твердого. Я не более чем обмякшее существо, прислонившееся к стене.

– Дыши, – говорит подмигивающий.

Я стараюсь дышать. Два вдоха, один выдох. Я закрываю глаза и думаю о бабушке, которая считает удары, держа руки у меня на коленях. «Два вдоха, один выдох, Дайюй. Повтори».

– Где я? – требую я ответа. Мой голос хриплый.

Он не отвечает. Я слышу шорох, потом щелчок. Помещение наконец озаряется светом. Это не подземелье, которое я себе представляла, а комната, очень похожая на ту, что была у меня дома. Я вижу стол, стул, ноги под собой, дверь. Надо мной квадратное окно под потолком, закрытое наклеенными газетами. Комната не маленькая, но кажется, что она неуклонно сжимается вокруг меня и подмигивающего мужчины, подстраивая свой размер под нас. Мы единственное, что имеет значение.

Подмигивающий мужчина становится на колени с фонарем в руке. Он не бессмертный дракон, который стал стражем, обратившись человеком и придя спасти меня. В свете фонаря его лицо кажется сотканным из огня.

– Хочу домой, – говорю я ему.

– Как тебя зовут? – спрашивает он, игнорируя меня. Голос, который я помнила мягким и добрым, теперь звенит опасностью. – Как тебя зовут? – снова спрашивает он.

Я молчу. Он шлепает меня тыльной стороной ладони. Когда костяшки пальцев касаются моей щеки, они издают звук, похожий на вспышку.

– Фэн, – шепчу я. Я заставляю себя не плакать.

– Хорошо, – улыбается он. – Сколько тебе лет, Фэн?

Я боюсь того, что он сделает со мной, если я скажу ему.

– Будем считать, что четырнадцать, – отвечает он на мое молчание. Свет фонаря мерцает. – Ты Фэн, сирота, тебе четырнадцать. И тебе всегда будет четырнадцать.

Теперь он стоит, глядя на меня сверху вниз.

– Отпустите меня домой, – говорю я. Мне кажется, что, если я буду умолять изо всех сил, он может снова превратиться в того доброго человека, который спас меня на рыбном рынке. Но он этого не делает. Вместо этого он прикладывает палец к губам и начинает уходить. С каждым шагом свет от фонаря сжимается, комната вокруг меня медленно исчезает. Когда он стоит у двери, все, что я вижу, это слабый желтый шар.

– Пожалуйста, – зову я, не зная, что последует, но зная, что будет хуже. Я снова говорю ему, что хочу домой. Желтый шар вздрагивает.

– Сирота Фэн, – говорит он, – нам предстоит долгий путь, прежде чем мы вернемся домой.

Иероглиф «черный», 黑, можно представить состоящим из трех частей: «рот», «огонь» и «земля». Рот поверх земли. Кончик земли рассекает рот на две части. Под ними – огонь.

Но рот ведь розовый. Земля – коричневая. Огонь – это свет. Когда я впервые выучила этот иероглиф, то не могла понять, почему эти три части создают черный цвет.

– Если ты этого не знаешь, – сказал мне наставник Ван, – то никогда не сможешь написать иероглиф так, как он должно быть написан.

Когда подмигивающий человек ушел, он забрал с собой фонарь. И я думаю, что наконец-то поняла, почему эти три символа объединились, чтобы создать иероглиф для черного цвета. Сидя сейчас в этой черноте, я вижу себя внутри разинутого рта, в одном вздохе от падения в адское пламя земли. Я пишу «черный» пальцем, и хотя ничего не вижу, я знаю, что на этот раз я наконец написала иероглиф так, как он должен быть написан.