Я пыталась вспомнить все, что родители рассказывали мне о Чжифу. Я знала, что он постепенно заполнялся иностранцами и превращался в один из крупнейших портов во всем Китае. Он располагался на берегу океана, куда приходили корабли, груженные хлопком и железом, а уходили полные соевого масла и лапши. На узких улочках теснились яркие и шумные витрины магазинов на любой вкус и запрос. В одном месте можно было купить вино, а в другом – посмотреть на прекрасные шляпы всех цветов и фактуры. По соседству втиснулся магазинчик лекарственных трав, пахнущий имбирем и грязью. Я на мгновение задержала дыхание, вспомнив бабушкин сад, прежде чем девушка за прилавком достала свою метлу. Над магазинами располагался еще один этаж с жилыми помещениями и рабочими кабинетами, некоторые с небольшой верандой, выходившей на улицу. Я никогда раньше не видела так много зданий и так мало неба.

И еще я впервые в жизни увидела иностранцев. «Вайгожэнь», или «люди из чужеземных стран» – так называли их мои родители. Иностранцы толпились в магазинах, их тела были большими и уверенными, их кожа выглядела так, будто ее оттерли дочиста. Я не знала, что волосы могут быть любого цвета, а не только черного – на головах иностранцев были цвета грязи, сандала, выцветшей кожи, соломы. Я даже видела мужчину с волосами цвета моркови. Я не могла перестать таращиться на него и отвела глаза, только когда он поймал мой взгляд.

Я бродила по этим причудливым улицам, звуки города увлекали меня: кричали купцы, играла музыка, незнакомые слова выскакивали из уст, не похожих на мои. Я бродила от дома к дому с тем же полным надежды лицом, но везде было одно и то же: для таких, как ты, здесь работы нет.

Когда наступила ночь, я забралась под брошенную тележку с фруктами, набив живот битыми яблоками и грушами – все, что я смогла купить на деньги, которые дала мне бабушка. Было не так холодно, как прошлой ночью. Я завернулась в куртку, и мне приснилось, что двое мужчин вернулись к нам домой и забрали мою бабушку.

Следующий день не принес ничего нового. Я оказалась в деловом районе, где вдоль улиц стояли здания причудливой формы и стиля, их окна были то квадратными, то округлыми, похожими на цветы, заключенные в изогнутые металлические прутья. Я прошла мимо иностранного отделения почты из серого кирпича с окнами, похожими на туфли с круглым носком. Пока я ломала голову над этими окнами, появился светловолосый мужчина. Он разговаривал сам с собой, его усы изгибались вслед за губами. На мгновение я задумалась, не сжалятся ли надо мной иностранцы. Не предложат ли они кров, еду, работу? Но как только эта мысль пришла мне в голову, светловолосый мужчина заметил меня и двинулся в мою сторону. Я бросилась прочь, прежде чем он успел подойти ближе, встревоженная вожделением в его глазах.

Что же делать? Хотела бы я, чтобы бабушка дала мне больше информации перед отъездом. Хотела бы я, чтобы родители рассказали мне больше о Чжифу или чтобы я больше о нем помнила. А сильнее всего я хотела, чтобы ничего из этого никогда не происходило, чтобы мы могли снова стать семьей, которой были, когда Чжифу казался всего лишь сказкой и моей единственной обязанностью была забота о саде.

Злилась ли я? Да. На родителей – за их исчезновение. На бабушку – за то, что она отослала меня и не поехала вместе со мной. На тех мужчин, которые вошли в наш прекрасный дом и разрушили его. Эта новая жизнь бесцельных скитаний по улицам была не той, которую я себе обещала. Когда-то я мечтала, что продолжу дело родителей, возможно, даже создам собственные красивые вышивки. Я ловила бы рыбу в океане, обменивала ее на муку, сахар и водоросли у семей моих подруг. Мы всегда были бы сыты, и мы были бы семьей, способной пережить времена года, империи и даже смерть.

К вечеру пятого дня я так много ходила, что мои пятки чувствовали себя так, словно по ним били камнями. У меня было легкое головокружение, тело казалось невесомым, а в голове клубился туман, мешавший вспомнить, по каким из этих улиц я уже ковыляла. Я умру с голоду, прежде чем вообще найду работу, сказала я себе. Я превратилась в парящее тело, нить, пойманную ветром, и никто вокруг не заботился обо мне и не замечал. Возможно, я уже исчезла – пришла в голову дикая мысль. Когда тело поедает себя изнутри, что остается последним?

Я мечтала о пельмешках, которые готовила бабушка: пухлых тяжелых кармашках, набитых свининой с зеленым луком или креветками с кабачками. Мне нравилось есть их прямо из кастрюли, чтобы можно было обжечься исходящим паром бульоном, вытекавшим после первого укуса. Если я закрывала глаза, то могла снова ощутить их запах – это сытное тепло, гладкое слоистое тесто и обещание того, что прячется внутри.

Это было не просто мое воображение. Я действительно чувствовала запах. Мои глаза распахнулись, и жизнь вновь вернулась ко мне. Всего в нескольких шагах впереди слева была пельменная. Я рванулась к ней, но быстро остановилась – ее хозяин подметал полы, а внутри не горели фонари. Заведение было закрыто.

Если раньше голод толкал меня в туман, то теперь голод вытаскивал меня из него. Я помчалась по переулку вокруг пельменной, пока меня не вынесло в грязный коридор, пахнущий перезрелыми апельсинами. Я чувствовала, как желудок пульсирует в такт сердцу.

Там я и выжидала.

Как я и предполагала, появился владелец пельменной. Он закончил подметать полы и теперь вышел через заднюю дверь с подносом нераспроданных пельменей в руках. Он выбросил содержимое подноса в кучу мусора и вернулся в дом, заперев за собой дверь. Я огляделась. Сгущалась ночь, и в коридоре никого не было.

Я бросилась вперед, рот наполнился слюной. Пельмени лежали поверх какой-то грязной тряпки, но они все еще были перламутровыми, почти лопались изнутри. И несмотря на запах гнилых фруктов и грязной воды, я вожделела их. Я собрала все пельмени и засунула их себе в штаны. Той ночью я спала на ступенях церкви, а еда радостной тяжестью лежала в желудке.

Бабушка была права – у меня хорошие руки. Это подарок, который сделала мне мама. Когда я проснулась утром с ясной головой благодаря полному животу, я пересчитала на пальцах все, что умела делать руками.

Я могла лепить пельмени и аккуратно соединять хвостики паровых пирожков-баоцзы. Очищать яблочную кожуру маленьким ножом, отламывать кончики стручковой фасоли, не теряя лишней мякоти. Эти пальцы сохранят мне жизнь. Все, что нужно – это чтобы кто-нибудь мне поверил.

Я бегала из лавки в лавку, и за мной постоянно следовал вопль лавочников: «Уходи, ты здесь никому не нужен, больше не возвращайся».

– У меня хорошие руки, – умоляла я седьмую или восьмую, или уже девятую хозяйку лапшичной – лапшу в ней тянули вручную. – Я делал лапшу с мамой – мои пальцы подходят для лапши.

– Ты очень худой и маленький, даже для беспризорного мальчишки, – ответила мне лавочница, ее глаза скользили вверх и вниз по моему телу, как тень. – Знаешь, никто не возьмет к себе такого голодного щенка, как ты, – тебе нужно научиться дисциплине, прежде чем кто-то сможет тебе доверять.

Она была добрее остальных. Она не стала доставать метлу и угрожать содрать с меня кожу.

– Это все, что я могу для тебя сделать, – указала она на дверь.

Это был знак идти прочь. Я поклонилась ей и повернулась, чтобы уйти.

– Не так быстро, – крикнула она, когда я ступила на улицу. – Ты понимаешь, о чем я говорю? Вот, на двери. Видишь?

Я увидела. Сначала я подумала, что это картина с изображением дерева – мазки были длинными и уверенными, как корни, заполняющие лист бумаги. Но подойдя поближе, я поняла, что это не дерево, а иероглиф, которого я не знала. Он был написан не так, как любой иероглиф, встречавшийся мне раньше, – тушь была черной и плотной, каждая линия, крючок и точка были толстыми там, где должны быть толстыми, и тонкими там, где должны быть тонкими, идеальными по нажатию, идеальными по балансе. Каким-то образом, хотя я ничего не знала ни об этом иероглифе, ни о человеке, который его написал, я почувствовала умиротворение. Этот рисунок лился в меня, наполнял меня гармонией.