Софья Андреевна вернулась к своим обязанностям директора музея и очень много вложила труда для восстановления музея, хотя была очень уже больная. После войны я изредка бывала у нее в квартире при музее-усадьбе, что на улице Льва Толстого, где С. А. тогда жила со своей больной матерью и Марфушей. Квартирка была крошечная, в деревянном флигеле. В это время моя сестра Надя начала работать по графике и сделала иллюстрации к рассказу Л. Толстого «Люцерн». Я предложила ей переговорить с Софьей Андреевной Толстой о покупке этой картины. Надя уже тогда начала болеть, материальное ее положение было очень плохое, Софья Андреевна пошла навстречу и купила эту картину — она была помещена в музее на Крапоткинской улице. Только Наде, бедняжке, пришлось изменить ее, несколько шаржировав английских леди, так как того требовала политическая ситуация того времени, — мы не очень ладили с Англией. Наде было очень жаль менять образ, но пришлось подчиниться обстоятельствам.

Два раза приезжала Евгения Николаевна Чеботаревская с братом своим в Загорск, но я ничем не могла ее даже угостить, такой был ужасный голод. Заходила она и на квартиру к Пришвиным, на Комсомольской улице, и купила у нее, как я помню, большие чугунные котлы, для чего-то нужные в Ясную Поляну.

Потом я долго не бывала у Софьи Андреевны Толстой-Есениной, а когда я приехала, она снова жила на Померанцевом переулке, уже совсем, совсем больная, — она уже не работала в музее. Тут я провела с ней ужасно тяжелую ночь — она была в тягостном душевном состоянии, рассказала мне очень откровенно свою биографию, не входя в подробности, и рано утром я вышла от нее, совершенно потрясенная. В то время ее матери уже не были в живых, а Марфушу отправили в деревню, так как за ней некому было ухаживать. Софья Андреевна с трудом, по объявлению, нашла какую-то «шикарную» домработницу, которую она даже стеснялась о чем-нибудь попросить.

Но нужно было кому-то ухаживать за ее любимой собакой — овчаркой, что и было поручено этой «шикарной» домработнице. Но и она долго не задержалась у Софьи Андреевны и ушла. Что было потом, я не знаю, так как уйдя от нее тогда в четыре часа утра, я больше ее никогда не видела — слишком было тяжело ее видеть. Слышала только, что она живет в Пушкино, туда приезжает ее приятельница Чеботаревская, с нею любимая собака — овчарка и имеется прислуга.

В 1957 году, быв однажды совершенно случайно в гостях у одной знакомой, я услышала, что Софья Андреевна умерла два месяца тому назад под Москвой, в Малаховке (29 июля). Ее хоронили в тот день, когда был первый международный фестиваль молодежи в Москве. Дороги все были закрыты, движение приостановлено, шли толпы молодежи с цветами и с музыкой по улицам. Накрапывал мелкий дождь. Машина с останками Софьи Андреевны Толстой-Есениной еле пробралась к станции, откуда гроб был отправлен в Ясную Поляну, а затем в местечко «Кочетово», где похоронены все ее родные. За гробом шло очень мало народу, — все были заняты празднеством, и в газете было сказано только два слова о ее смерти. Об этой грустной картине рассказывала мне Татьяна Михайловна Некрасова. Я удивилась, что она не дала мне телеграмму о смерти Софьи Андреевны, а она сказала, что, зная, что я у нее не бываю, решила, что я не поеду на похороны. Об этом я очень потом сокрушалась.

Когда ее привезли в «Кочетово», священник хотел отслужить панихиду, но так как гроб ее провожали сотрудники музея Толстого, то они не позволили сделать этого. Позже я узнала, что на могилах всех Толстых стоят кресты. Об этом мне рассказали сотрудники музея.

Возвращаюсь к прошлым годам. В Толстовском музее помощником директора назначен был Павел Иванович Федоров — сын Софьи Петровны, той старушки, с которой я работала когда-то в Историко-художественном музее. Она меня очень любила и одно время, когда я болела, я часто ночевала у нее. Они оба были крайне добры ко мне, и хотя у них было очень тесно, — одна комната, и я их, конечно, стесняла, но они жалели меня и звали к себе. Пока я служила в Москве, бывала я и у доктора Мелентьева, в их семье; они меня встречали с большой теплотой и сердечностью.

Работая в музее, я впервые была в Останкинском музее, который восхитил меня своим благородством и изяществом; бывала часто я и в музее изящных искусств, не отходила от полотен Рембрандта, особенно меня всегда трогала картина его «Ассур, Аман и Эсфирь». В Третьяковской галерее восхищали залы XVIII века, а также древняя иконопись и любимый, на веки вечные, — Врубель. Вновь возобновилось мое знакомство с женой Перцова, а также бывала я у него. Он жил тоща один, ноги у него сильно болели. Он сидел за столом и все неутомимо работал, — писал. Очень был трогателен, по-прежнему умен, интересно говорил и мне приятно было бывать у него. Вспоминалась молодость и его верная дружба с отцом. Спасибо его жене, что она меня отыскала в Толстовском музее и привела к мужу.

22-го июня 1941 года началась вторая мировая война. В то время я продолжала работать в Толстовском музее и жила у Софьи Андреевны Толстой. Помню очень ярко тот день — я пошла в садик, возле музея, отдохнуть перед поездкой домой. Пришла взволнованная Софья Андреевна и сказала: «По радио сейчас говорил Молотов и объявил о начале войны».

За день или за два до начала войны, Надя приехала в отпуск в Москву, нарядно одетая, с маленьким чемоданчиком. И когда грянула война, она уже не смогла вернуться в Ленинград. Она осталась без всего и поселилась у Елены Дмитриевны Танненберг, своей московской подруги, которая жила со своей тетушкой. С трудом Надя прописалась на их площади. Надя со своей подругой работали пожарниками, сидели на крыше, и за это получали рабочий поек, а затем стали донорами. Потом Надя поступила в Мосфильм и была принята в Союз художников и начала работать как график. Работы ее были куплены Толстовским музеем, музеем Достоевского, Пушкинским домом в Ленинграде.

В день объявления войны я уехала за паспортом в Загорск. В городе уже началась паника. Первое время я по-прежнему жила у Софьи Андреевны Толстой. Помню, в первый день бомбежки в Москве, мы стояли с ней в парадном подъезде Померанцева переулка и гадали, что это уже война, или учебная стрельба — было непонятно. Но вот, зажигательные бомбы стали падать на крышу прекрасного здания XVIII века — Толстовского музея на Кропоткинской улице и мы поняли: война началась. В первую ночь сотрудники музея, дежуря на крыше, много погасили зажигательных бомб. Вскоре я уехала от Софьи Андреевны и стала ездить каждый день домой, так как боялась потерять комнату в Загорске.

Ездить было страшно, прямо над поездом кружились немецкие самолеты. Никогда я не была уверена в том, что вернусь домой. Приезжая утром в Москву, первым делом звонила по телефону и справлялась, жива ли сестра Надя, мои близкие друзья, очень болело сердце по Софье Владимировне Олсуфьевой. Она жила в Косино, а там часто бывали вражеские налеты; сидели мы с ней и в подвале, когда я туда приезжала, как сидела я в бомбоубежище в доме, где жила Софья Андреевна Толстая.

Когда летом 1941 года Толстовский музей эвакуировался в Томск, то я уволилась из музея и вернулась домой. В это время очень благородно Толстовский музей из Ясной Поляны поддержал служащих, уволенных по сокращению штатов и находившихся в бедственном положении. Они выдавали помощь продуктами голодающим бывшим сотрудникам музея в память Л. Н. Толстого.

С 1919 года мы как-то потеряли Нестерова из виду. Он у нас не бывал, хотя мы и переехали из Петрограда ближе к Москве в Троице-Сергиев посад (нынешний Загорск).

В 1938–1941 гг. я наконец познакомилась с семьей Нестеровых в Москве и стала изредка бывать в их квартире на Сивцевом Вражке. Семья Нестеровых в это время состояла из четырех человек — Михаила Васильевича, его жены — Екатерины Петровны, дочери Наталии Михайловны и сына, Алексея Михайловича, которого мне не довелось увидеть, — я знала его только по портрету работы отца. Портрет этот находился в их квартире.