Старик вышел на улицу и с наслаждением, полной грудью вдохнул свежий, бодрящий морозный воздух.

Осень на исходе...

Под яркими звёздами светло, как днём. В нескольких метрах от избушки вьётся речушка — красуясь лунной дорожкой, прячется под старый финский мост. Старик прислушался к едва различимым шорохам и улыбнулся:

— Погодите чуток. Сейчас хлеб из печи достану... Сейчас!

Сгорбившись и кашлянув в кулак, дед Матвей побрел назад, к дому. У крыльца он ловко прихватил рогатину, скинул бечёвкой подвязанные башмаки и бесшумно, будто тень или призрак, скользнул внутрь. К печке. Чёрный кот, завидев хозяина, вскочил, выгнул спину и сладко зевнул, вонзив когти в шерстяное одеяло — мягкое, тёплое…

Шорох, монотонное бормотание, и вот уже плывёт по комнате дразнящий аромат свежеиспечённого хлеба. Старик отодвинул заслонку печи — отблеск пламени жадно скользнул по морщинистому лицу.

— Вот и угощение подоспело.

Дед вытащил круглый румяный каравай, смазал корочку сливочным маслом. Накрыл сверху льняной салфеткой — пусть отдохнёт, поостынет, пропитается, так ведь не только людям вкуснее...

Он неторопливо разложил на столе разноцветные ленты — одни узкие, другие широкие. Зажёг свечи. Свечи непростые — вручную скатанные из воска с травами (сам собирал, сам сушил), с душой да с наговором. Свеча трещит, от трав вспыхивает. Мозолистые пальцы старика с нежностью выбирают ленты, привязывая каждую к рогатине на своё место. Кот, мурлыча, трётся о ноги хозяина — волшебство чует.

Ловцом снов расцвело меж двух обструганных веток шёлковое разноцветье — любо-дорого посмотреть! В отблеске свечей затрепетали по стенам тени. Одна из них отделилась: щупленькая, востроносенькая старушонка в свободной одежде.

— А, пришла. Ты — первая, — усмехнулся дед Матвей.

— Пришла, пришла! — закивала головой старушонка и повела носом по сторонам:

— А чем это у тебя так вкусно пахнет?

— Да вот духам подмостным да лесным каравай испёк.

— Им испёк, а про меня забыл!? — тень недовольно задрожала, запрыгала по стене.

— Забудешь про тебя, как же! — хмыкнул Матвей и отломил небольшой кусок от каровая.

Встал и протянул к стене:

— Прими, подруженька, наш хлеб да с маслицем, да только из печи вынутый, для духов и тебя, Кикиморы, испечённый на радость, усладу, да на доброе к вам отношение.

Из стены вытянулась тощая ручонка с длинными костлявыми пальцами. Схватила хлеб из рук Матвея и исчезла в стене. Раздалось чавканье — будто ходит кто по болоту.

— Хорош хлеб-то!

— Заходи в следующее полнолуние на угощение.

— А молока что ли нет? — тень выросла, заползла на потолок, коброй нависнув над дедом. — Уж больно молочка охота.

— Сейчас крынку принесу.

Матвей направился в сени, принёс глиняный кувшин.

— Вот тебе молоко. Только ты уж не мешай мне...

— Это для лесных? — тень качнулась в сторону рогатины.

— Для них, — сухо кивнул старик.

С Кикиморой долгих да задушевных разговоров лучше не заводить. Даже приняв угощение, она всё равно остаётся лесной нечистью — холодной, голодной, не обласканной. Угостил и иди себе! Не то понравишься Кикиморе и захочет она утащить на дно болотца кусочек тепла из живого мира…

Тень исчезла, а вместе с ней и кувшин с молоком.

— Кувшин верни, — зло прошипел чёрный кот. — А то не напасёшься на вас!

Васька был кот запасливый, и во всём любил порядок. Инвентарю деда Матвея счёт нужен, чай вещички-то не казённые! Что до Кикимор, то у них и вовсе с котами вражда давняя, непримиримая. Дед Матвей как-то раз даже обещал Ваське рассказать, из-за чего, но так и не нашли они время для разговора. Ещё бы… Такие дела творятся — куда там!

Вот ведь как получается (думал Васька) — чувство неприязни свойственно обоим — нечистой силе, стало быть, и коту. Не простому коту. Говорящему! Коту колдуна. Это, если разобраться, то он, кот Васька, нечистая сила и есть? Так почему же…

— Ты, Василий, это брось, — не оборачиваясь, проворчал старик, любуясь собственной работой. — Брось философию разводить. Не то треснет твоя кошачья башка, что тыква в печи!

— Подслушивать чужие мысли неприлично, — обиженно проворчал кот.

Тут раздался лёгкий стук и по ковровой дорожке прямо к ногам старика покатился пустой кувшин.

— Вот и ладненько… вот и хорошо…

— Конечно, хорошо! А кто позаботился?

— Ты молодец, Васька… Молодец. Расскажу я тебе про Кикимору. Расскажу, как время будет.

Дед Матвей погасил свечи, взял холщовую сумку.

— Со мной? — бросил коту через плечо.

Васька фыркнул и одним прыжком оказался у старика на плече.

Молча отправились они к мосту. Бутыль пива в холщовой сумке булькает, аромат хлеба плывет в вечерних сумерках.

В деревне Чурмилкино дом деда Матвея стоял на самом краю, в стороне. И странное дело — едва старик с котом сделали от домика (небольшого, но обжитого и ухоженного) несколько шагов, как… Избушка покосилась, точно присела. Окна, треснув, рассыпались, не издав ни звука. Двор зарос бурьяном, углы — паутиной, будто лет десять к этому месту не приближался ни один человек…

Старик идёт, кот качается на его худых, но сильных и жилистых плечах, словно капитан у штурвала в бушующем море.

Дед Матвей неторопливо шёл к мосту. Залаяла собака Жучка и… исчезла. Одна за другой избушки немногочисленных обитателей Чурмилкино показывались и… рассыпались в прах. Аромат свежеиспечённого каравая, плывущий из холщовой сумки, вернул прошлое лишь на мгновение. Вернул, потому что колдун этой лунной ночью вспомнил прошлое.

Скрипнули дощечки ветхого мостика. Матвей, вздохнув, разломил каравай, открыл бутыль с пивом:

— Пришёл я к вам, водяные да подмостные — не с пустыми руками, но с угощением. Примите дар!

Тёплый ещё хлеб плюхнулся в речку, побежали круги по воде — сначала едва-едва, затем всё быстрее, и вот уже устье реки превратилось в мощный водоворот. Две тёмные ладошки вынырнули из воды! Одна пара, две, три — захлопала нечисть, засвистела, заулюлюкала, захохотала. Ветер взвыл, мост стал раскачиваться, кот зашипел и вцепился старику в плечо, распушив хвост.

— Трапезу раздели с нами, колдун! — послышалось из-под моста.

— Это завсегда можно, — кивнул Матвей, сделал три больших глотка, остальное вылил в реку.

— Проходи, старик! — раздался низкий голос, и река тут же успокоилась, словно и не было ничего.

Подхватив рогатину и мешок, старик повернул в лес. У поваленной грозой сосны резко свернул и…исчез.

— Тёплый нынче какой октябрь, — вздохнул дед Матвей, укладывая хворост для костра.

Костёр разгорелся, колдун вынул из-за пояса нож с чёрной ручкой:

— Мёртвых от живых отделяю, — бормотал он, обходя костёр и рассекая ножом воздух, — миры разделяю, вас, духи лесные, призываю. Выходите! Добрые, и злые, тёмные, и светлые, сытые и голодные. Примите плату за то, что на просьбы откликаетесь, меня не чураетесь, от работы не отлыниваете.

Оставшийся хлеб Матвей положил на камень, облил молоком. Зашумел лес, закачались деревья, смех и шёпот, что раздались по округе, случайного путника враз лишили бы рассудка. Захрустели ветки, заплясали тени от пламени свечей, что расставил старик вокруг костра.

Аромат трав пьянит морозный воздух, нечисть беснуется вокруг каравая, ленточки на рогатине пляшут, улыбается дед Матвей. Кот Васька то с одной, то с другой тенью на перегонки бегает, в чехарду с духами играет. Хорошо колдуну в лесу.

Спокойно…

Вдруг ветка хрустнула. И не по прихоти лесных духов — чужой на их шабаш пожаловал. Жаль. Испортят ведь всё веселье! Ночь сегодня особенная, он старался духам угодить — сделал всё, как те любят, у него и разговор к ним серьёзный, и просьба немалая.

Эх…

Нечисть замерла — кто пнём прикинулся, кто веткой. На поляну вышли двое мужчин, остановились в паре шагов от хозяина полянки.