Как ни старалась София, вызвать хоть какой-то интерес своего мужа не получалось. И тогда первоначально, чтобы вызвать хоть какую-то, пусть и негативную, но эмоцию у супруга, София пробудила в себе княжескую кровь некогда сильного рода и начала войну против униатов во владениях ее отца. Из Слуцка был выгнан униатский епископ Ипатий Патей, две униатские церкви были переданы православным священникам, а София, официально будучи католичкой, не сумев побороть свои детские страхи перед католиком-опекуном, тайно посещала православные храмы [София Слуцкая благоволила православию и причислена к лику святых православной церкви].

Януш иногда приезжал к своей жене и даже не скрывал, как именно проводит время, то в Вильно, то в Несвиже, а, бывало, и в Варшаве. Вторая родившаяся дочка не прожила и месяца и между супругами возникла столь непреодолимая пропасть, преодолеть которую было невозможно.

Когда полгода назад в Речи Посполитой стали назревать серьезные противоречия, вылившиеся в рокош Зебжидовского, Ходкевичи и Радзивиллы вновь стали по разные стороны. Радзивиллы поддержали рокош. Но слишком много было завязано на кооперации Ходкевичей и Радзивиллов, чтобы они всерьез воевали. Вот и направили Криштофа, чтобы он поговорил с женой, а уже София поговорила со своим опекуном. Никто не собирался менять сторону конфликта, но Софию просили донести до опекуна некоторые договоренности, и по количеству задействованных войск, и о том, чтобы не рассориться. Но главное, чтобы никаких взаимных разграблений не было.

И вот София в Быхове. Ждет своего бывшего опекуна.

Грохот, выстрелы, крики, звон стали, ржание коней. Казалось, что пришел судный день, и нужно отвечать за свои грехи. София улыбнулась, она не смогла вспомнить ни одного греха, за который могла бы каяться. Улыбка означала еще и другое, женщину не страшила смерть. Напротив, от самоубийства ее спасала только вера и, возможно, единственным грехом были помыслы наложить на себя руки. Дверь распахнулась, и…

— Ух ты ж, вот это я зашел! О, прыгажуня какая, — сказал Иван Заруцкий, разглаживая свои усы и сально рассматривая женщину, которая уже давно считала себя абсолютно неинтересной для мужчин, да и не думала она уже очень давно о том, что есть мужчина, есть женщина, а между ними…

— Кто вас манерам учил? Вы предстали перед княгиней! — лицо Софии изменилось, щеки стали алыми, а голос, пусть и подрагивал, но был притворно строгим.

Перед Софией стоял высокий, статный, с длинными залихватскими усами, мужественный, неукротимый мужчина, от взгляда которого ее пробирало до мурашек.

— Атаман Иван Заруцкий, — представился мужчина и похотливо улыбнулся.

Софии захотелось ударить его стоящим неподалеку канделябром. И не за то, что этот разбойник захватил Быхов. Гори он синим пламенем, с детства ненавистный город. Она захотела ударить казачьего атамана за вот эту вот улыбку, за то, что вот такой же улыбкой ее муж встречал всех молоденьких красивых женщин.

— А ты княгиня какая? Аль Хадкевичей князья, так они же графы, не князья? — спросил Заруцкий.

— Я из роду Олельковичей, князей Слуцких, — сказала София, отчего-то, сама не понимая почему, не желая упоминать свою фамилию по мужу.

Казак задумался, пытаясь вспомнить, что это за род такой.

— А Слуцк нынче не Радзивиллов вотчина? — проявил Заруцкий знания о литовских аристократах.

София нехотя подтвердила, что она Радзивилл.

— О, то добре, — усмехнулся Заруцкий, продолжая смущать своим взглядом женщину. — Собирайся, княгиня!

Атаман задумался, а после посмотрел на то, как женщина, столь приятная его глазу, стала без суеты, спокойно, что удивительно, самостоятельно, складывать вещи в сундук.

— А детки-то есть? — спросил Заруцкий, будучи уже готов оставить женщину, не забирать ее с собой, впервые за долгое время кого-то пожалев.

— Бог не дал, — сказала София, продолжая собирать свои вещи.

— Ну, тады собирайся, — сказал Заруцкий и сразу выкрикнул, чуть высунувшись из дверного проема, — Хотька! Архип! Помогите княгине, и коли хоть кто поглядит на нее косо, самолично убью.

Заруцкий обернулся, посмотрел на то, как величественно, невозмутимо собирает свои вещи княгиня, даже не поглядывая в сторону атамана.

Иван Исаевич разгладил усы, усмехнулся и спешно пошел проследить, как обстоят дела с ограблением знаменитой на всю Европу пушкарской мастерской Ходкевичей?

*………*………*

Быхов

13 октября 1606 года

Наглость — путь к успеху? Только лишь когда ее никто не ожидает. Кто мог подумать, что возвращающиеся с Московии полторы сотни гусар, в полном своем вооружении и с теми же надменными и горделивыми лицами, на самом деле донские казаки.

Оскар в номинации «лучшая мужская роль» ушел бы Ивану Мартыновичу Заруцкому, когда он отыгрывал спесивого шляхтича!

— Пся крэв, мед неси, курва русская! — кричал Заруцкий, подскакав к трактиру в Пропойске.

Атаман даже не спешился, верхом на коне, пару раз откусил мяса от большого куска, потом бросил остатки в грязь, выпил медовухи, разбил, по старинной шляхетской традиции, о свою голову глиняный кувшинчик, бросил в грязь серебряный талер и, ругая всех и вся, проклиная русинов, что живут в пограничье и только и ждут прихода московитов, удалился.

Так казаки себя не ведут, так не могут вести себя и московские бояре. Но польская шляхта, только так себя демонстрирует, особенно на «усходних кресах» [восточные окраины]. Взять, откусить недешевого мяса, кинуть его в грязь, выпить самой качественной медовухи и… вдвое, а то и втрое, переплатить трактирщику, не преминув момента, еще раз унизив человека.

Сто пятьдесят, якобы, гусар, спокойно передвигались, демонстрируя себя повсеместно. А еще у каждого гусара была, как минимум одна запасная лошадь, обоз, слуги. И никто не обращал внимания на то, что глаза у слуг сверкают вольницей, что спины их крайне сложно сгибаются, да они с большим трудом даже повозку чинят, при этом лаются, словно и не рабы вовсе.

Вот и выходило, к Быхову чинно и благородно двигался отряд в пять сотен человек. А вот еще две тысячи казаков перебирались либо в ночи, либо подальше от населенных пунктов. Леса на Могилевщине дремучие, но при этом не такие топкие и болотистые, как на Полесье, сложно, но пройти можно.

За два дня Заруцкий добрался до Быхова без каких-либо приключений.

— Ну, пан Михал, твой выход! — сказал Заруцкий, зло сверкнув глазами в сторону поляка-предателя.

Пусть Михал Кржицкий и предал в пользу русского государя-императора, но предатель — это уже падший человек. И Заруцкий не уважал таких людей. Странное, конечно, отношение к предательству у того, кто, по сути сам предавал и нарушал свое слово. Был же Иван Мартынович в стане могилевского Лжедмитрия, но предал. Были в его биографии и другие сюжеты…

К чести пленных польско-литовских шляхтичей, на сотрудничество почти никто не шел, все предпочитали позор плена или смерть. Предательство — само по себе смерть. Ведь мужчина-воин при предательстве неизменно умирает, а в его физической оболочке появляется нечто, что мужчиной не назвать. Исключением может быть только те случаи, когда война, обстоятельства, заставляют мужчину переступать через свои принципы, а он не может. Это как православному участвовать в подавлении бунта, который возник из-за веры.

Но кто ищет, тот найдет. И среди трех сотен пленных шляхтичей отыскалось трое, которые согласились помочь. Среди них был десятник Михал Кржицкий. Он знал всех сотников и десятников в гвардии Ходкевича и у наемников, которых в Быховском замке было не менее роты. Михал сам служил в Быхове, пока не решил податься в Московию, чтобы поправить свое финансовое положение.

Процессия из ряженных гусар, подъехала к воротам Быховской крепости. Якобы слуг и обозников, оставили в стороне. Было бы слишком подозрительно подъезжать к крепостным воротам большим поездом. Это было ранее оговорено. Более того, того, с Заруцким было только три десятка воинов. Теперь только бы открыли ворота.